Львы умирают в одиночестве

Забыть, что нас уже нет, мы давно потеряли себя, и ты и я, в своем одиноком, тщательно скрываемом безумии, в неясных силуэтах, в ночной преисподней больших городов, в морфии, в чужих запахах и пустых разговорах.

Поверить, что ты – здесь.

Ты – самый настоящий, самый талантливый, ты, с кем всегда интересно. И гладить твою голову, и прижимать к себе, накрывать одеялом, и нашептывать тебе свои ведьминские заклятия, и никогда больше тебя не терять, никогда.

Теперь я вглядывалась в его движения, утратившие свою странную, нервную пластику, в его неуклюжие попытки заигрывать с равнодушным залом, в его неуверенные улыбки, в которых так ясно сквозило его желание выглядеть царственным рок-идолом и осознание того, что он им не стал и уже никогда не станет, и понимала, что еще никогда в жизни я так не хотела бы признать поражение. Понять, что я ошиблась тогда, двенадцать лет назад. Что он поступил правильно, оставив меня, что эта жертва принесла ему желаемое. Но нет, нет, увы, я была права тогда. И эта правота теперь меня убивала.

Мне вспоминалось, как все у нас было в самом начале, еще не омраченное нашими ссорами, его сумасшедшими загулами, пьяной бравадой, попытками доказать мне, что я ничего для него не значу. Моими требованиями перестать наконец своей безалаберностью держать в подвешенном состоянии и меня, и других зависящих от него людей, приходить на репетиции вовремя, отбросить свой глупый эпатаж, не добавляющий его образу никаких позитивных штрихов. Стараться контролировать себя хотя бы настолько, чтобы не проводить ночь в милицейском обезьяннике, ставя под угрозу выступление и само свое пребывание в России, и не заставлять меня вытаскивать его оттуда, объясняясь с разгневанными стражами порядка.

Тогда, в самом начале, все это было неважно. Были многочасовые репетиции, когда, казалось, какая-то мистическая сила заставляла нас не сводить друг с друга глаз, ловить случайные фразы, следовать по пятам. Были ночи, когда я до рассвета обдумывала, как лучше подать на сцене эту его ломкую грацию, обаяние неловкости и рассеянности, и, едва забывшись сном, вскакивала с постели, чтобы записать пришедший в голову удачный ход. Были вечера, когда мы, осатанев от работы, тайком выходили из зала вместе и слонялись по освещенной тысячами разноцветных огней весенней Москве. И тот день, когда он впервые поцеловал меня, шепча куда-то мне в щеку:

– Я не знаю, что со мной происходит. Ты – моя находка, моя самая большая удача в жизни. У меня нет ничего, кроме тебя.

То утро, когда я проснулась в его гостиничном номере и увидела его на краю кровати, с гитарой. Он хмурился, кусал губы, ловя ускользающие слова, перебирал струны, а когда почувствовал мой взгляд, обернулся, и все его лицо разом осветилось, будто солнце взошло в нашей тесной, заставленной казенной мебелью каморке.

«Ты – шепот дождя и ласковый ветер на коже, – пел он тогда мне, иногда сбиваясь и заново подбирая мелодию. – Ты – солнечный свет и ночная прохлада».

Обо всем этом в моем дневнике не осталось записей. Счастливая любовь – нема, она не требует материального подтверждения и увековечивания. Она самодостаточна и эгоистична, и мы такими были тогда.

Зато свидетельства нашего краха – той части истории, когда что-то сломалось и мы с Эдрианом, как глупые дети, неловко пытались собрать и склеить разлетевшиеся осколки, но только ранили друг друга и оттого злились, и доламывали то, что, возможно, еще можно было исправить, остались в моем компьютере во всей своей полноте.

Около года назад одно московское издательство обратилось ко мне с предложением написать книгу о становлении шоу-бизнеса в России. Ведь я, можно сказать, стояла у его истоков, еще с институтской скамьи начав работать в качестве художника-сценографа на организации музыкальных концертов и фестивалей. Я успела принять участие в постановке шоу многих западных исполнителей, наводнивших Москву в девяностые. Я работала с группами, впоследствии ставшими монстрами отечественного рока. И, конечно, за двадцать три года работы у меня скопился во многом уникальный материал.