Львы умирают в одиночестве

Напряжение, все возраставшее между мной и Эдрианом, достигло критической точки. Оно искрило в воздухе, вползало в форточку шаровой молнией, стоило нам оказаться в одном помещении. Я отлично понимала его природу. С одной стороны, это выступление было важнейшим шагом для The Ashes, шансом, которого они ждали несколько лет. Эдриана мучил обыкновенный мандраж и страх ударить лицом в грязь, испортив судьбоносный концерт. С другой – внешние обстоятельства, заставившие нас встретиться, сходили на нет. На следующий день после выступления Эдриан со своими музыкантами должны были отправляться вслед за звездой в мировое турне. Когда состоится следующая наша встреча – неизвестно. Да и произойдет ли она? Ведь совсем скоро у нас больше не останется ни одного предлога, чтобы продолжать общение. Больше нельзя будет спрятаться от самих себя за удобную ширму – мы вместе потому, что нас связывает работа и обязательства. Нужно будет взглянуть правде в глаза, признать, что нас сбило с ног и столкнуло друг с другом что-то куда более глубокое, сильное и всеобъемлющее, чем короткая интрижка, пикантное дополнение к деловому взаимодействию. Нужно будет что-то решать…

Приедет ли он в Россию еще раз, когда закончится тур Фармер? Позовет ли меня ехать за ним? Решится ли на такие перемены, на продолжение и без того слишком сложных, болезненных отношений? А даже если и позовет… Готова ли буду я сорваться с места, бросить все – дом, друзей, работу, составлявшую, будем честны, большую часть моей жизни?

Я не знала этого. Не могла ответить на все эти вопросы, по большей части риторические, потому что пока он никуда меня и не звал, лишь день ото дня все больше мрачнел.

А за два дня до того знаменательного концерта случилась катастрофа. На финальную репетицию он явился дерганый, злой. Выламывался больше обычного, все время прикладывался к бутылке виски, которую притащил с собой. У меня сдали нервы, и в какой-то момент, разъяренная очередной его выходкой, я выложила ему все, что думала: что если он не возьмет себя в руки, не прекратит корчить взбалмошную диву, ему никогда не завоевать всемирного успеха, не стать тем, кем он себя уже видит, пока не имея на то оснований.

Эдриан, и без того бледный, побелел еще больше, почти до синевы. И в глазах его, в этих удивительных прозрачно-голубых, как морская вода, глазах, сверкнула неподдельная чистая ненависть.

Вот тогда он и бросил мне – не повышая голоса, четко выговаривая каждое слово, не стесняясь присутствия своих музыкантов и моих коллег:

– Ты – завистливое ничтожество! Злое, мелочное существо. Рядом с тобой невозможно дышать. Ты умеешь только давить и душить все живое в человеке. Ну теперь хватит, мне надоело это терпеть. Я ухожу!

Выплюнув все это, он подцепил за локоть заглянувшую в студию молоденькую гримершу, демонстративно пропел ей своим вкрадчивым голосом: «Детка, хочешь отлично провести время?» – и удалился с репетиции, волоча обалдевшую от счастья девчонку за собой.

Все его существо – черная безысходная тьма. Как вагина старой кубинской проститутки, затягивая в себя, очерняет, оскверняет, возвращая назад смертельно больными, инфицированными этой смрадной чернотой, – написала я в тот вечер, задыхаясь от выворачивающей нутро боли.

Его дыхание – тлетворный яд, и все, чего оно коснулось, теряет человеческий облик: обесцениваются любовь, верность, благородство, нравственная чистота. Все это принимается за порок, за изъян и нещадно высмеивается, и там, где ступает его изящная с виду нога, уже никогда не вырастут цветы.

В том мире, где он просыпается на закате, нет солнца, нет Света, он легко ломает судьбы других, невинных, кто был затянут в эти дьявольские, нечеловеческие игры, в эту обезличенную пустоту, ему нет дела до того, что он творит, сострадание ему не ведомо.

Он – раб своих иллюзий, персонаж картин Босха, мальчик-паж, постаревший слишком рано, он – когда-то возлюбленный тобой так, как никто другой возлюблен более не будет.