Львы умирают в одиночестве

Он – это твой апрельский ад, надломленные тени, заклубившиеся по углам его гостиничного номера, отравившие, опутавшие так сильно, что, как ни проклинай ты ту ветреную ночь, избавиться от этого яда невозможно.

Он – любовь, обернувшаяся страшной оскаленной звериной мордой босховского беса. Он – то, что выше проклятий.

Он – твоя тьма.

Наверное, в глубине души я понимала, что он просто сорвался, не выдержал давящего напряжения. Но Эдриан, помимо музыкального, обладал и еще одним талантом – он виртуозно умел вытаскивать из меня самое злобное и мстительное, вызывать к жизни мою темную сторону. И потому в тот вечер я не дала себе одуматься, охолонуть и взглянуть на ситуацию трезво. Я позволила обиде и боли взять над собой верх, подключила связи, знакомства в музыкальной тусовке и уже через час после произошедшего скандала объявила генеральному менеджеру, что группа The Ashes не сможет выступить на послезавтрашнем концерте. Солист Эдриан Арджент находится не в том состоянии, чтобы выпускать его перед звездой такого уровня, как Фармер. И я под свою ответственность снимаю The Ashes с концерта и заменяю хорошо известной российской рок-группой «Опиум для никого».

Знала ли я, как важно было для него это выступление? Безусловно. Понимала ли, что своим поступком ломаю ему жизнь? И да, и нет. Мною двигала боль, оскорбленное самолюбие, желание доказать ему, что я все же была права. И в то же время я отдавала себе отчет, что не совершаю ничего непоправимого. Конечно, добиться известности без участия в гастрольном туре Милен Фармер ему будет сложнее. Но при должном упорстве и целеустремленности это все равно будет возможно. Кто знает, может быть, даже эта неудача в России послужит ему хорошим уроком…

Или я так оправдывала себя, подсознательно понимая, что наношу сокрушительный удар.

Я не знаю. Помню только, что мне было невыносимо, выматывающе больно. Любовь, которой я не ждала, которую не искала, которой и он страшился и избегал, сразила нас. А мы, как избалованные дети, не знали, что теперь с ней делать, и только рвали друг у друга из рук, калечили и ломали. И не было человека несчастнее меня в тот день, когда на сцену перед Фармер поднялись участники группы «Опиум для никого», а я, наблюдая за концертом из режиссерской рубки, осознавала, что месть моя удалась и Эдриан сейчас находится на самом дне отчаяния.

Я увидела его еще только один раз, в коридорах студии, где проходили репетиции. Он заехал туда перед отъездом в аэропорт забрать какие-то вещи или документы. Я шла по коридору, и он двигался мне навстречу и смотрел на меня – пристально, неотрывно, как будто желая спросить:

– Ты довольна? Доказала все, что хотела?

Лицо его выглядело бледным, издерганным, глаза опухли, и под ними залегли темные круги. Весь вид был помятый, несвежий, как у человека, спавшего, не снимая вчерашней одежды. Должно быть, после моего предательства он так и не выпускал из рук стакана, ударился в совсем уж безобразный, дикий загул. Терять ведь теперь было нечего.

Мне хватило мужества выдержать его взгляд. Но сказать ему я ничего так и не смогла. Он тоже молчал. Вот так, молча мы остановились, постояли в коридоре пару минут, глядя друг на друга. А затем он просто обогнул меня и направился дальше.

Он уехал, так и не сказав мне ни одного слова, не простившись со мной… Когда я осталась одна, забвение не приходило – все потому, что, даже находясь за тысячи километров от него, я продолжала его чувствовать, просыпаться вместе с ним, слышать его мысли, переживать его страхи. И уверена была, что он это чувствует тоже. Тогда я писала:

Ни в самый страшный час, час перед рассветом, когда сумрачные призраки все еще имеют власть, ни тогда, когда ты просыпаешься, задыхаясь от безмолвного крика, ни на багряном восходе – никогда.

Никогда нам не встретиться. Тысячу лет назад мы дьявольски ошиблись, наверное. И теперь, из жизни в жизнь, вынуждены платить за эту ошибку, обреченные на новую встречу, на безумные неожиданные ночные признания и на разлуку, разбивающую сердце.