Львы умирают в одиночестве

Мы – покинутые, надломленные, никому на самом деле не нужные, вынуждены вечно бежать по кругу, вечно искать оправдания себе, своей прожитой зря молодости, своей жестокости. И забывать нечто самое важное, самое дорогое, которое опять исчезло, исчезло, как и тысячу лет назад.

Никогда нам не встретиться снова, ведь приговор уже вынесен, мы опять совершили ту же ошибку – не простили, не удержали, не смогли смириться.

Мы будем жить теперь, корчась от ненависти, от презрения, от ощущения несправедливости этого мира, ведь зло осталось ненаказанным. Так мы себе говорим, так пестуем свою обиду, хотя знаем прекрасно, что настоящее зло – внутри нас. Заносчивость, нелюбовь, тщеславие, лживость, неверие, звериная жестокость – это все мы с тобой вместе, дорогой, и ты – не лучше меня, мы стоим друг друга.

И от себя не убежать, не скрыться ни в тибетской долине грез, ни в московской пробке, ни в гашишном бреду лондонских ночных клубов.

Мы – обоюдная беда, несчастье друг друга, те самые точки входа, которые изменяют навсегда. И мы могли бы нарушить череду этих больных перевоплощений и хотя бы в этой жизни пройти мимо, но притяжение многовековой любви – ненависти сильнее нас. И мы снова друг друга сломали.

Я знаю тебя, как никто другой. Встречая тебя в разных ипостасях, разных лицах, я знаю тебя. Из жизни в жизнь я вынуждена различать твое лицо из тысяч других, любить безумно, отпускать и никогда не прощать, никогда не встречать больше в этом облике. Один раз и навсегда.

Это судьба, это судьба…

Они смотрели на меня с голубоватого экрана телефона – строки, ставшие свидетелем и памятником моей потери, моего краха. Напоминанием о том, как однажды прошила меня насквозь эта наша бестолковая любовь и как она же растоптала меня, когда стало ясно, что у нее нет будущего. Как будто я нуждалась в напоминаниях! Как будто не носила их постоянно на себе этаким сизифовым камнем, избавиться от которого мне было не суждено никогда. Путевые заметки, сделанные на протяжении этих долгих никчемных двенадцати лет, среди одиноких ночей, случайных, ненужных встреч, попыток уйти с головой в работу и электрических разрядов, мгновенно пронизывающих тело, стоит лишь случайно увидеть в новостях его фото.

Мы больше не виделись с ним. Но иногда, раз в полгода, в год, мне приходили от него весточки, отправленные с разных номеров, долетевшие из разных стран. Короткие сообщения странного содержания: «Плохая погода сегодня в Стамбуле. Эти крики чаек так раздражают. Чего-то не хватает. Как ты думаешь, чего?» Зачем он писал мне? Почему не отвернулся с презрением, он, царственный лев, которого я предала, которого однажды ударила так сильно? Может быть, потому, что тоже чувствовал эту кармическую связь, не отпускающую нас? Я смотрела в эти строчки и читала сквозящее между ними: я тоже не могу забыть, тоже, черт тебя побери, не могу забыть, как бы ни стремился, как бы ни вычеркивал из памяти те недели в Москве. Я помню…

А однажды он вдруг написал мне, что прощает меня. «Я бы тоже мог уничтожить твою жизнь, но я тебя прощаю». И столько было в этом неожиданно пришедшем после долгого молчания сообщении всей этой его величественной горделивой повадки, что у меня захолонуло в груди. Даже в момент отчаяния он оставался несгибаемым львом, рожденным карать и миловать по своему усмотрению.