Львы умирают в одиночестве

Промокнув лицо бумажным носовым платком, я понадеялась, что Нинка не заметит моих покрасневших глаз. А если заметит, спишет это на то, что меня растрогала музыка. Лавируя между сидящими и стоящими зрителями, я выбралась на лестницу, спустилась в проход и направилась во внутренние помещения стадиона.

Охранники действительно пропустили меня после предъявления документов. Но вот куда идти дальше, где искать Нинку в хитросплетении коридоров, гримерок и рабочих помещений, я не знала. Туда-сюда сновали какие-то люди, кто-то ругался, кто-то громогласно смеялся, кто-то торопливо шагал куда-то. Меня толкали, извинялись, пропускали вперед, снова толкали. Нинкин телефон не отвечал, должно быть, она просто не слышала звонка в этой сутолоке.

В конце концов меня вдруг подхватило, понесло вслед за спешащими куда-то рабочими сцены и словно волной выплеснуло в какой-то боковой коридор, прижало к чьей-то груди. Я подняла глаза и почувствовала, как мое самообладание рушится, летит к чертям, погребая под обломками все мои недавние мысли о том, что время упущено, что все прошло и отзывается внутри лишь отголосками. Передо мной стоял Эдриан.

Несколько минут назад я видела его на сцене, видела и крупные планы его лица на больших экранах. Но столкнуться с ним вот так, буквально впечататься в его грудь – к этому я все равно оказалась не готова. Он изменился – и дело было не в залегших у рта тонких морщинках, таких странных, таких чужеродных на его мальчишеском лице. Не в набрякших под глазами мешках – без сомнения, следствии его бурной рок-н-ролльной жизни. Не в появившихся в темных, всклокоченных надо лбом волосах серебристых нитях. Дело было в его глазах. Раньше в них всегда плескалась усмешка. Даже в самые драматичные моменты, когда он не мог написать песню, злился, когда считал себя бездарностью, когда исступленно целовал меня или так же неистово осыпал проклятиями, в глубине его прозрачных глаз всегда таилась эта ухмылка. Ухмылка озорного мальчишки, ничего не принимающего слишком серьезно, в любой момент готового расхохотаться – и над собой, и над оппонентом, и над ситуацией, в которую он оказался втянут. Он будто бы играл в жизнь, увлеченно, азартно, но все равно всегда краем сознания помнил – это всего лишь игра, она закончится, бутафорских чудовищ уберут в чулан, а с принцессы слетит пластмассовая корона. Теперь же ничего такого в его глазах больше не было. И я знала – это потому, что ему пришлось столкнуться с настоящими, не картонными чудовищами.

– Ты здесь? – проговорил Эдриан, изумленно глядя на меня. – Как? Откуда?

И я задумалась – а какие перемены он видит во мне? Что осталось прежним, а что стало неузнаваемым? На что время наложило свою неумолимую печать, что отняло у меня?

Мы сейчас гляделись с ним друг в друга, как в зеркало, безжалостно отражающее случившиеся с нами потери и разочарования, пустую, несложившуюся жизнь, нелепо растраченную молодость… И я понимала, что и он, так же, как и я, много лет мучается бессонницами, а если удалось ненадолго забыться, просыпается от кошмара и долго лежит, глядя в потолок какого-нибудь случайного пристанища и думая о том, что положил свою жизнь в никуда. И у него ничего не осталось, ничего. Нет ни любимого человека, ни продолжения себя. А творчество – это всего лишь эфемерная химера, не приносящая ни счастья, ни успокоения. Я знала это, потому что так было и со мной.

– Ты очень изменилась, – наконец сказал он. – Я тебя даже не сразу узнал. Походка, голос – все те же. А в остальном ты совсем другая.

– Что, постарела? – спросила я.

– Нет, просто не такая, как была, – задумчиво произнес он. А потом добавил: – А я?

Я же, наконец справившись с голосом, ответила:

– Ты все такой же. А я, знаешь, здесь подругу ищу. Она звукорежиссер. Ты не знаешь, где?..

– Конечно, я тебя провожу, – с готовностью вызвался он.

И повел меня по запутанным коридорам. Это было мучительно, невыносимо – и случайная встреча в суетливой толпе, и чужие пустые фразы, и неловкость, сковавшая нас, тех, что могли когда-то рассказать друг другу все, принять друг друга любыми.

– Значит, ты по-прежнему в Москве? – спрашивал он на ходу, поглядывая на меня и быстро отводя глаза, словно обжегшись.

– Да, а ты? Играешь?

– Да-да, как всегда. Мы скоро уезжаем в турне. Публика в восторге… Нас так принимали в Нью-Йорке в прошлом году…

Что стало с нами? Почему я, только что оплакивавшая нашу любовь, поддерживала этот фальшивый, дурацкий разговор? Почему не могла распахнуть руки и просто прижать его к себе, покрыть поцелуями взмокший лоб, успокоить губами нервно бьющуюся на виске синюю жилку? Почему он никак не мог отбросить привычную маску, продолжал разыгрывать передо мной рок-звезду, прекрасно зная, что я не верю ему ни на грош? Что за дьявольская сила снова выбрасывала нас на сцену, заставляя бездарно, отчужденно проговаривать свои реплики в этом дешевом фарсе?

– Значит, ты в Осло ненадолго?

– Да, послезавтра уезжаю. А ты?

– Я еще неделю погощу у подруги, потом…

– Вот сюда. Звуковики в этом отделении. Твоя подруга где-то здесь.