Львы умирают в одиночестве

– Спасибо, что проводил. Не знаю, что бы я без тебя делала.

– Не за что. Никогда не мог тебе отказать.

– Еще как мог.

– Ну что же. Пока?

Мы остановились возле поворота в небольшой коридор. За одной из дверей явно шло какое-то веселье. Раздавались выкрики, взрывы смеха. Эдриан в этой своей извечной дерганой манере топтался на одном месте, притоптывал ногой, заглядывал мне в глаза. По его виду я понимала, что ему так же мучительно неловко, как и мне. И он так же, как и я, не в силах разорвать эти чертовы ниточки, за которые кто-то дергает нас, как нелепых марионеток.

Я смотрела на него и чувствовала, как внутри у меня ворочается, подтаивает и саднит превратившееся в тяжелую глыбу льда сердце. Неужели все закончится вот так – проходной пошлостью, разговором на бегу? Конечно, именно так и будет. Потому что все прошло, и ничего уже нельзя изменить.

– Я должна идти, – наконец через силу выговорила я, развернулась и пошла прочь по коридору, за одной из дверей которого меня ждала Нинка со своими коллегами.

Я шла, странно оглушенная, как будто музыка, до сих пор пропитывавшая все вокруг, разом смолкла и весь мир выцвел. Только тишина, пустота и одиночество… Вот он, закономерный итог моей жизни. Вот расплата за однажды не ко времени поразившую меня слепоту.

И вдруг что-то подхватило меня сзади. Я ахнула, не понимая, что происходит, всплеснула руками и тут же оказалась снова лицом к лицу с Эдрианом – бледным от ярости, прожигающим меня своими невиданными прозрачно-голубыми глазами. Дыхание его срывалось.

– Ты хоть представляешь, что ты сделала со мной? – прохрипел он мне в лицо. – Представляешь?

Я на секунду подумала, что сейчас он припомнит мне тот несостоявшийся концерт, несложившуюся карьеру. Но Эдриан продолжал сбивчиво:

– Мне почти сорок, у меня за всю жизнь больше не было ничего, кроме тебя. Я должен был бы возненавидеть тебя или просто забыть. Но я не могу, не могу… Это неправильно, нелепо… Мы страшно ошиблись тогда, но ведь еще не все потеряно, скажи, не все? – Он встряхнул меня за плечи и заглянул в глаза с незнакомым умоляющим выражением: – Прошу тебя!

В груди у меня что-то дрожало и рвалось наружу. Это было невероятно – через столько лет снова ощутить прикосновение его рук, вдохнуть родной запах, увидеть дорогое лицо, сейчас искаженное гримасой яростной боли и не менее яростной надежды.

– Эдриан, – со всхлипом вырвалось у меня, – Эдриан, ведь у меня тоже, тоже ничего нет. И не было. Только ты. Как глупо… Как по-дурацки все вышло…

Он, глухо охнув, притиснул меня к себе, прижал голову к своему плечу и уткнулся лицом мне в волосы. Сжимал до боли, будто боялся, что я сейчас исчезну, скользил сухими запекшимися губами по шее, по щекам.

– Прости меня, – шептала я, давясь слезами. – Прости.

– Ты меня прости, – возражал он. – И не гони, пожалуйста, мы придумаем что-нибудь, обязательно придумаем, потому что так нельзя больше.

За моей спиной скрипнула дверь. Кто-то выглянул в коридор, увидел нас, издал изумленное восклицание и снова спрятался в комнате. Но нам, обезумевшим от внезапно возрожденной надежды, жадно державшимся друг за друга, как за единственную опору в пошатнувшейся жизни, не было до других никакого дела.

Нет ничего страшнее, чем осознать вдруг, что жизнь, которую ты прожил, была чужая, ненужная тебе, пустая и бессмысленная. Потому что свою, ту, что была предопределена тебе судьбой, ты упустил. Как упустил, проморгал свою единственную любовь.

Ведь любовь – та, настоящая! – она одна, и другой не будет. Почему же порой мы бываем так слепы, так горделивы и тщеславны, что ради сиюминутных эмоций и желаний выпускаем из рук самое ценное, самое дорогое? Отчего мы так жестоки и нетерпимы друг к другу? Отчего не боимся потерять любовь, ведь страшнее этого участи не бывает?