Лжедимитрий

— Что ж! Пущай бы он был не настоящий царевич, да человек хороший, а то видите сами, что это за человек, до чего он доходит. Женился на польке — и возложил на нее венец. Некрещеную девку ввел в церковь и причастил! Роздал казну русскую польским людям — отдаст им и нас в неволю!

— Отдаст, отдаст в неволю, — повторяет Мстиславский.

— Уж и топерево поляки делают с нами что похотят— грабят нас, ругаются над нами, насилуют женщин, оскверняют святыни. Теперь собираются за город с нарядом и с оружием ради якобы воинской потехи, а доподлинно затем, чтоб нас всех, лучших людей, извести и забрать всю Русь в свои руки. А там придет из Польши большая рать — и тогда искоренят нашу веру, разорят церкви Божии.

— Разорят, это точно, что разорят, — повторяет Мстиславский.

— Князи и бояре и все лучшие люди! Помните мое слово: буде мы не срубим сие пагубное древо в леторос-лии, то оно вырастет до небес и под ним Московское государство погибнет до конца! Погибнет — и наши малые детки, подымаючи ручки в колыбельках своих к небу, будут плакать с воплем великим и жаловаться Отцу небесному на отцов своих земных за то, что они в пору не отвратили беды неминучей. Возьмем же топор и срубим дерево погибельное: либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим загинути. Пока их немного, а нас много, и они пьянствуют, ничего не подозревая, — теперь мы должны собраться и в одну ночь вырубить их. Готовьте топоры! Точите топоры, братцы!

— Они наточены, наточены остро на шеи еретицкие! — отзывается все собрание. — Веди нас, князь Василий Иванович!

— Ради веры православной я принимаю начальство, — говорит лисица, превращающаяся в волка. — Идите и подбирайте людей. Ночью с пятка на субботу, чтобы были помечены крестом дома… где живут поляки. Рано утром в субботу, когда заговорит набатный колокол, пускай все бегут и кричат, якобы поляки хотят убить царя и думных людей и Москву взять в свою волю. Пускай кричат так по всем улицам. Когда народ бросится на поляков, мы тем временем, якобы спасаючи царя, бросимся в Кремль и… покончим с еретиком. Если наше дело пропадет, пропадем и мы, то купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а не пропадем — так вера православная будет спасена навеки!

— Аминь! — мрачно произнес Гермоген, митрополит казанский.

— Благослови, владыко, на святое дело, — сказал Шуйский.

Все встали и наклонили головы. Гермоген взял со стола крест и, трижды осенив им наклоненные головы заговорщиков, передал этот крест Шуйскому, говоря:

— Буди благословен путь ваш! Идите на дело святое за сим крестом — Христос будет впереди вас. Аминь…

XXVIII. «СПИ, СПИ, РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!»

Прошел еще день. Поляки ликовали. С великою торжественностью и великою пышностью справили они в четверг «боске цяло». Им казалось, что вольная, счастливая, блестящая Польша переселилась в хмурую, холодную Московию и согрелa ee своею вольностью, осветила своим блеском, оживила мелодиею польской речи, польской песни…

Ксендз Помасский был так величествен во время богослужения— особенно когда, благословляя царицу Марину, на голове которой горела бриллиантовая коронка, говорил:

— Благословенная из благословенных дщерей святой матери нашей, Церкви апостольской, великая царица московская! Над коронованною главою твоею блестят лучи славы бессмертной — это святая непорочная Дева Мария осеняет своею божественною дланью. Она через божественного Сына своего возвела род человеческий от смерти к жизни, вывела из геенны огненной: ты выводишь народ московский из мрака неведения, варварства и рабства к свету истинной веры и просвещения. И будет имя твое славно и честно из века в век: оно станет наряду с именами первых апостолов, и цари земные придут и поклонятся тебе… О, Самбор! Ты будешь новым Назаретом.

Паны и пани тают от удовольствия! Сама Марина глубоко взволнована.

— Ах, Марынцю, вот смешно будет, когда в костеле поставят твой образ и заставят молиться тебе, — шепчет ей Урсула, когда ксендз кончил свою речь.

— Перестань, Сульцю, все ты со своими глупостями, — отвечает Марина, отворачиваясь.

— А я, ваше величество, буду молиться вам усерднее, чем всем другим святым, — шепчет паж Марины, юный панич Осмольский.

На улицах Москвы и в Кремле также ликует вольная, беззаботная Польша. То и дело слышатся выстрелы — это холостые салютации к празднику, — и как ни невинны эти забавы беззаботных панов и их гулливых гайдуков, однако москвичей это тревожит и раздражает…

— И какого беса они все стреляют, нехристи? Только детей пужают.

— Да вон там за городом опять крепость потешную ставят — отнимать будут у нас…

— Держи карман! Дадим мы им!

— Вон и пушки повезли.

— То-то! Пущай везут на свою голову. А вон, сказывал Конев, царь-пушка не пошла.

— Как не пошла?

— Да так — уперлась, голубушка, да и ни с места.

— А они нешто и ее хотели взять?

— Как же… Да она у нас, матушка, не дура.

— А вот звонарь на Успенской колокольне про чудо сказывал…

— Ой ли? Какое чудо?

— А во какое: на Миколу стали звонить к утрене, а колокол не звонит…

— Что ты? Как не звонит?