Лжепророки последних времён. Дарвинизм и наука как религия

Большой Брат будет заниматься не только переделкой отдельно взятого человека, но одновременно разрушать те традиционные отношения, которые складывались на протяжении тысячелетий человеческой истории. Прежде всего, речь идёт об отношениях внутри семьи: «Мы разорвали связи между родителем и ребёнком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребёнку, ни другу. А скоро и жён, и друзей не будет. Новорожденных мы заберём у матери, как забираем яйца из-под несушки». Обращу внимание, что здесь автор употребляет не будущее время, а говорит уже о свершившемся событии («мы разорвали…»). Роман писался во второй половине 1940-х годов. Видимо, Оруэлл имел в виду англо-саксонский мир того времени: там действительно индивидуализм и распад семейных и межличностных отношений близился к финалу. Сегодня мы всё это наблюдаем в «демократической» России.

Внутренняя перестройка человека неизбежно отражается и на внешнем его виде. Оруэлл это фиксирует по ходу романа: «безличные люди»; «безразличные люди»; «когда мы закончили с ними, они были только оболочкой людей»; «он завыл, как животное, без слов»; «с бледным правильным лицом, похожим на восковую маску»; «синтетическое лицо»; «мы – не люди» (т. е. нелюди. – В.К.) и т. п. Разве сегодня мы не видим такие лица вокруг нас? Когда я листал роман «1984», на память пришли строки из стихотворения Александра Блока:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая для карьеры лязг костей…

Живые спят. Мертвец встаёт из гроба,

И в банк идёт, и в суд идёт, в сенат…

Чем ночь белее, тем чернее злоба,

И перья торжествующе скрипят.

Мертвец весь день труди́тся над докладом.

Присутствие кончается. И вот —

Нашёптывает он, виляя задом,

Сенатору скабрезный анекдот…

Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью

Прохожих, и дома, и прочий вздор…

А мертвеца – к другому безобразью

Скрежещущий несёт таксомотор.

В зал многолюдный и многоколонный

Спешит мертвец. На нём – изящный фрак.

Его дарят улыбкой благосклонной

Хозяйка-дура и супруг-дурак.

Он изнемог от дня чиновной скуки,

Но лязг костей музы́кой заглушён…

Он крепко жмёт приятельские руки —

Живым, живым казаться должен он!

Лишь у колонны встретится очами

С подругою – она, как он, мертва.

За их условно-светскими речами

Ты слышишь настоящие слова:

«Усталый друг, мне странно в этом зале». —

«Усталый друг, могила холодна». —

«Уж полночь». – «Да, но вы не приглашали

На вальс NN. Она в вас влюблена…»

А там – NN уж ищет взором страстным

Его, его – с волнением в крови…

В её лице, девически прекрасном,

Бессмысленный восторг живой любви…

Он шепчет ей незначащие речи,

Пленительные для живых слова,

И смотрит он, как розовеют плечи,

Как на плечо склонилась голова…

И острый яд привычно-светской злости

С нездешней злостью расточает он…

«Как он умён! Как он в меня влюблён!»

В её ушах – нездешний, странный звон:

То кости лязгают о кости.