Лживая взрослая жизнь

Он продолжал так всю дорогу, на самом деле он говорил еще сумбурнее, чем я пересказала. Я так и не поняла, почему человек, преданный своим занятиям и науке, умевший выступать ясно и четко, говорил настолько бессвязно, когда оказывался во власти эмоций. Я пыталась его перебивать. Сказала ему: “Папа, я тебя понимаю”. Сказала: “Это меня не касается, это ваши с мамой дела, ваши с Костанцей дела, я об этом знать не хочу”. Сказала: “Мне жаль, что тебе так плохо, мне тоже плохо, и маме, но тебе не кажется, что это как-то смешно — говорить, что всем плохо из-за того, что ты нас всех любишь?”

Мне не хотелось, чтобы это прозвучало как сарказм. Одна часть меня на самом деле желала поговорить с ним о том, как зло, которое мы принимаем за добро, постепенно или внезапно заполняет голову, живот, все тело. “Папа, откуда берется это зло, — хотелось спросить мне у него, — как с ним справляться, почему оно не вытесняет добро, а живет рядом с ним?” В ту секунду мне казалось, что отцу, хотя он в основном говорил о любви, известно о зле больше, чем тете Виттории, и поскольку я тоже ощущала внутри себя зло и чувствовала, как оно разливается все шире и шире, мне нужно было это обсудить. Но у меня ничего не вышло. Он уловил в моих словах только сарказм и опять стал судорожно сыпать оправданиями, обвинениями, с маниакальным упорством очерняя себя и с тем же маниакальным упорством объясняя, почему он прав и как он страдает. Когда мы приехали, я чмокнула его в щеку, почти у самых губ, и убежала, от отца несло кислым, мне было противно.

Мама спросила без особого любопытства:

— Как все прошло?

— Хорошо. Костанца прислала тебе кусочек торта.

— Съешь сама.

— Мне не хочется.

— Может, на завтрак?

— Нет.

— Тогда выброси.

10

Прошло немного времени, опять появился Коррадо. Я уже заходила в лицей, когда меня окликнули: еще до того, как я услышала его голос, до того, как я повернулась и различила его в толпе учеников, я уже знала, что встречу его тем утром. Я обрадовалась, мне это показалось добрым знаком, хотя, должна признаться, я давно думала о Коррадо, особенно когда делала уроки и скучала, — мама уходила, я оставалась дома одна и надеялась, что он явится неожиданно, как в прошлый раз. Я никогда не считала, что люблю его, мои мысли были заняты другим. Скорее я беспокоилась, что если Коррадо не придет, это будет означать, что скоро заявится тетя собственной персоной, потребует браслет и приготовленное мною письмо не понадобится, придется иметь дело с самой тетей — одна мысль об этом повергала меня в ужас.

Но дело было еще и в том, что внутри меня зрела острая потребность падать все ниже и ниже — словно проявляя отвагу, героически осознавая собственную гнусность; мне казалось, что Коррадо уловил эту мою потребность и без лишних разговоров готов ее удовлетворить. Поэтому я ждала его, мечтала о его появлении, и вот, наконец, он пришел. Он предложил мне — как всегда то ли серьезно, то ли подкалывая, — прогулять уроки. Я сразу же согласилась и потащила его подальше от входа в лицей, чтобы преподаватели его не увидели, я сама предложила ему пойти на виллу Флоридиана и повела его туда с превеликим удовольствием.

Он стал шутить, чтобы рассмешить меня, но я остановила его и достала письмо.

— Отдашь Виттории?

— А браслет?

— Браслет мой, я ей его не верну.

— Слушай, она рассердится, она давно на меня наседает, ты не представляешь, насколько она им дорожит.

— А ты не представляешь, насколько им дорожу я.

— У тебя сейчас были такие злые глаза. Красивые, мне понравилось.

— Дело не только в глазах, я вообще вся злая.

— Вся-вся?