Лживая взрослая жизнь

С мамой все пошло неплохо, хотя было непросто научиться не нападать на нее. Я не обсуждала с ней ее телефонный разговор с Витторией, но периодически меня так и подмывало прикрикнуть на маму — что-нибудь приказать, упрекнуть, обвинить, сказать гадость. Обычно мама не реагировала, она сохраняла бесстрастие, словно умела по команде становиться глухой. Но постепенно я научилась вести себя иначе. Я поглядывала на маму из коридора — аккуратно одетую и причесанную, даже если она не собиралась выходить из дому или принимать гостей, — и при виде сгорбленной спины женщины, которая измучена горем и которая часами просиживает над работой, испытывала нежность. Однажды вечером, смотря на маму, я неожиданно представила рядом с ней тетю. Конечно, они были врагами, конечно, мамино образование и утонченность делали их бесконечно далекими. Но разве Виттория не хранила верность Энцо, хотя он давно уже умер? Разве я не восприняла это как проявление великодушия? Внезапно я с удивлением поняла, что мама вела себя еще благороднее… потом я долго над этим раздумывала.

Любовь Виттории была взаимной, ее возлюбленный всегда отвечал на ее чувства. Маму же предали самым гнусным образом, но тем не менее ей удалось сохранить свою любовь. Мама не умела и не желала представлять свою жизнь без бывшего мужа, напротив, ей казалось, что ее существование наполнялось смыслом, когда отец удостаивал ее разговора по телефону. Ее уступчивость внезапно стала мне нравиться. Как я могла нападать на нее, оскорблять за привязанность к отцу? Неужели я приняла силу за слабость — да-да, силу, мамино безграничное умение любить?

Однажды я заявила маме спокойно, словно констатируя факт:

— Раз тебе нравится Мариано, забирай его.

— Сколько раз тебе говорить? Мариано мне отвратителен.

— А папа?

— Папа это папа.

— Почему ты никогда не отзываешься о нем плохо?

— Одно дело то, что я говорю, другое — то, что я думаю.

— Значит, в мыслях ты позволяешь себе сердиться?

— Немножко, но потом я вспоминаю, сколько лет мы счастливо прожили вместе, и забываю, что должна его ненавидеть.

Мне показалось, что в этих словах — “забываю, что должна его ненавидеть” — была правда, было что-то живое, и я решила пойти той же дорогой, думая об отце. Теперь я видела его очень редко: к ним домой в Позиллипо я больше не ездила и выбросила из своей жизни Анджелу и Иду. Но сколько бы я ни пыталась понять, почему он оставил нас с мамой и переехал к Костанце и ее дочерям, у меня ничего не выходило. Раньше я считала, что отец намного превосходит маму, но теперь я видела, что он не способен на широкие жесты, даже когда ему плохо. Редкие разы, когда он заезжал за мной в лицей, я внимательно выслушивала его жалобы, но только чтобы убедить себя, что все это ложь. Он пытался мне внушить, что несчастлив или не так счастлив, как когда он жил на виа Сан-Джакомо-деи-Капри. Естественно, я ему не верила, однако тем временем я изучала его и думала: надо забыть о том, что я сейчас чувствую, надо думать о том, что в детстве я его обожала; если мама, несмотря ни на что, им дорожит, если она забывает о том, что должна его ненавидеть, наверное, он казался мне выдающимся человеком не только потому, что я тогда была маленькой. В общем, я прилагала большие усилия, чтобы вновь обнаружить у отца редкие качества. Не потому, что я его любила: теперь мне казалось, что я к нему ничего не чувствую — я только пыталась убедить себя, что мама любила неординарного человека, поэтому, видясь с отцом, я старалась вести себя любезно. Я рассказывала ему про учебу, про глупости, которые делали преподаватели, я даже хвалила его за то, как он объяснял мне трудное место у какого-нибудь латинского автора, или за новую стрижку.

— Слава богу, на этот раз подстригли не очень коротко. Ты сменил мастера?

— Нет, парикмахерская рядом с домом, зачем идти куда-то еще. Да и какая разница, голова уже седая, это у тебя молодые красивые волосы.

Я сделала вид, что пропустила мимо ушей комплимент моим волосам, он показался мне неуместным. Потом сказала:

— Они не седые, разве что чуть-чуть, на висках.

— Я старею.

— Когда я была маленькая, ты был намного старше, а теперь помолодел.

— От горя не молодеют.

— Значит, горе не очень сильное. Я знаю, что ты стал видеться с Мариано.

— Кто тебе рассказал?

— Мама.

— Неправда, просто иногда, когда он приезжает навестить дочерей, мы общаемся.

— И ссоритесь?

— Нет.

— Так в чем же дело?

Дело было ни в чем — отец просто пытался продемонстрировать, будто скучает по мне и будто ему больно меня не видеть. Порой он так ловко разыгрывал спектакль, что я забывала о том, что верить ему нельзя. Он был по-прежнему красив, он не исхудал, как мама, даже кожа осталась прежней: поддаться очарованию его ласкового голоса, снова вернуться в детство, довериться отцу было очень легко. Однажды, когда мы по традиции закусывали панцаротти и пастакрешута, я вдруг заявила, что хочу прочитать Евангелие.

— С чего это вдруг?

— Это плохо?

— Это очень хорошо.

— А если я стану христианкой?

— Не вижу в этом ничего дурного.

— А если я крещусь?