Лживая взрослая жизнь

Но он не отодвинулся, а остался всего в нескольких сантиметрах от меня. Он повторил, что у меня особый тип внешности, что ему нравятся такие, как я, и стал вполголоса жаловаться на то, что я не осознаю всю серьезность его намерений. Потом, внезапно повысив голос, он произнес с тревогой:

— Коррадо же трепло, да? А то он говорит, что ты с ним кое-чем занималась… Я ему не верю.

Попытавшись открыть дверцу машины, я сказала рассерженно:

— Мне пора.

— Погоди! Если ты занималась с ним этим, так почему не хочешь со мной?

Мое терпение лопнуло:

— Розарио, ты мне надоел. Я ничем таким ни с кем не занимаюсь.

— Ты влюблена в другого.

— Ни в кого я не влюблена.

— Коррадо сказал, что с тех пор, как ты увидела Роберто Матезе, ты больше ничего не соображаешь.

— Я даже не знаю, кто такой Роберто Матезе.

— Я тебе объясню: это один выскочка.

— Выходит, это не тот Роберто, которого знаю я.

— Да нет, точно он. А если не веришь, я приведу его сюда — и мы посмотрим.

— Ты мне его приведешь? Ты?!

— Да мне стоит только пальцем шевельнуть.

— И он придет?

— Ну, не по своей воле. Его заставят.

— Ты смешон. Роберто, с которым знакома я, никто силой не заставит что-либо сделать.

— Зависит от силы. Если применить нужную, всякий сделает, что надо.

Я обеспокоенно посмотрела на него. Он смеялся, но глаза у него были серьезные.

— Мне нет дела ни до какого-то там Роберто, ни до Коррадо, ни до тебя, — ответила я.

Он пристально поглядел мне на грудь, словно в лифчике было что-то спрятано, а потом сказал:

— Поцелуй меня, и я отвезу тебя домой.

В этот миг я не сомневалась, что он способен меня покалечить, но еще почему-то подумала, что, несмотря на уродство, он нравится мне больше, чем Коррадо. Он показался мне огненным демоном, который сейчас схватит меня обеими лапами за голову, насильно поцелует, а потом будет бить о дверцу, пока я не умру.

— Не поцелую, — заявила я. — Или вези, или я ухожу.

Он долго смотрел мне в глаза; потом завел мотор.

— Госпожа здесь ты.

11

Я обнаружила, что мальчики из моего класса тоже с интересом обсуждали мою большую грудь. Мне рассказала об этом соседка по парте, Мирелла, а потом прибавила, что один ее приятель из второго класса лицея — помню, его звали Сильвестро, он еще приезжал в лицей на крутом мопеде, — громко объявил во дворе: задница у нее тоже вполне ничего, если закрыть ей лицо подушкой, можно классно потрахаться.

Я не спала всю ночь, плача от унижения и от злости. Мне захотелось обо всем рассказать отцу, эта глупая мысль осталась у меня с детства: когда-то я думала, что папа поможет справиться со всеми трудностями, что он обязательно что-то придумает. Но я сразу же вспомнила о маме, у которой грудь была совсем маленькая, о круглой и полной груди Костанцы и решила, что отцу женская грудь нравится еще больше, чем Сильвестро, Коррадо и Розарио. Отец такой же, как остальные мужчины, и конечно, не будь я его дочерью, он говорил бы в моем присутствии о Виттории с тем же презрением, с каким Сильвестро говорил обо мне: он бы сказал, что Виттория некрасивая, но у нее огромная грудь и крепкая попка и что Энцо наверняка закрывал ей лицо подушкой. Бедная Виттория, надо же иметь такого брата, как мой отец! Да мужчины — просто животные! Ну почему все, что они говорят о любви, звучит настолько грубо?! Им нравится нас унижать, подталкивать нас заниматься всякими гадостями. Я была подавлена; вдруг, словно вспышка молнии — до сих пор, когда мне очень плохо, мне кажется, что у меня в голове разыгрывается буря, — пронеслась мысль: а что если и Роберто такой, что если и он говорит на таком языке? Это показалось мне невозможным, более того, само подозрение меня сильно рассердило. Я подумала, что с Джулианой он наверняка разговаривает вежливо. Конечно, он ее желает, как же иначе, но это желание нежное. В конце концов я успокоила себя размышлениями о том, что их связывают очень деликатные отношения, и поклялась, что сумею полюбить их обоих и на всю жизнь остаться человеком, которому они смогут доверять. Так что хватит думать о сиськах, заднице и подушках. Кто такой этот Сильвестро, что ему обо мне известно, он мне даже не брат, который был бы рядом с самого детства и видел мое тело каждый день; к счастью, братьев у меня не было. Как он смеет так говорить, да еще при всех?!

Я успокоилась, но прошло немало дней, прежде чем слова, переданные Миреллой, поблекли. Однажды я сидела в классе, на душе у меня было легко. Пока я точила карандаш, зазвенел звонок на перемену. Я вышла в коридор и наткнулась на Сильвестро. Он был здоровый, сантиметров на десять выше меня, с очень белой, веснушчатой кожей. Стояла жара, и на нем была желтая рубашка с короткими рукавами. Не раздумывая, я ткнула его в руку остро оточенным карандашом, вложив в этот удар всю силу. Он закричал — крик вышел долгий, как у чаек, — и уставился на руку, твердя: грифель, там застрял грифель! У него на глазах выступили слезы, а я воскликнула: “Ой, меня толкнули, прости, я не нарочно”. Потом я взглянула на карандаш и пробормотала: “Дай-ка посмотреть, грифель и правда сломался”.