М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

нее обыкновенного, но, уступая какому-то необъясни­

мому побуждению, поэт, к великому удивлению

матери, завладев освободившимся около нее местом,

с первых слов завел разговор, поразивший ее своей

необычайностью.

343

Он точно стремился заглянуть в тайник ее души

и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее

в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его

жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности

осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем

перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить

в некотором роде объяснением; она почуяла, что

упоение юной, но уже признанной славой не заглушило

в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту

минуту она уловила братский отзвук другого, мощного,

отлетевшего духа, но живое участие пробудилось

мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствован­

ными словами она пыталась ободрить, утешить его,

подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой

доли. И по мере того как слова непривычным потоком

текли с ее уст, она могла следить, как они достигали

цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их

отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некра­

сивое, но выразительное лицо Лермонтова точно пре­

ображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных

своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

— Когда я только подумаю, как мы часто с вами

здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных

здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался

вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям.

Я видел в вас только холодную неприступную красавицу,

готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здеш­

нему культу, и только накануне отъезда надо было

мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постиг­

нуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь,

а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек

в близорукости, бесплодное сожаление о даром утра­

ченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить

прощение и, если не слишком самонадеянна мечта,

стать когда-нибудь вам другом. Никто не может поме­

шать посвятить вам ту беззаветную преданность, на

которую я чувствую себя способным.

— Прощать мне вам н е ч е г о , — ответила Наталья

Н и к о л а е в н а , — но если вам жаль уехать с изменив­

шимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее

оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и много

толков было потом у Карамзиных о непонятной пере-

344

мене, происшедшей с Лермонтовым перед самым

отъездом.

Ему не суждено было вернуться в Петербург,

и когда весть о его трагической смерти дошла до матери,

сердце ее болезненно сжалось. Прощальный вечер так

наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что

она потеряла кого-то близкого.

Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности

зачитывалась «Героем нашего времени» и все расспра­

шивала о Лермонтове, о подробностях его жизни

и дуэли. Мать тогда мне передала их последнюю встречу

и прибавила:

— Случалось в жизни, что люди поддавались мне,

но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была

победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже

и теперь мне радостно подумать, что он не дурное

мнение обо мне унес с собою в могилу.

В. А. СОЛЛОГУБ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Смерть Пушкина возвестила России о появлении

нового поэта — Лермонтова.С Лермонтовым я сбли­

зился у Карамзиных и был в одно время с ним сотруд­

ником «Отечественных записок». Светское его значение

я изобразил под именем Леонина в моей повести «Боль­

шой свет», написанной по заказу великой княгини

Марии Николаевны. Вообще все, что я писал, было

по случаю, по заказу — для бенефисов, для альбомов

и т. п. «Тарантас» был написан текстом к рисункам

князя Гагарина, «Аптекарша» — подарком Смирдину 1.

Я всегда считал и считаю себя не литератором ex professo *, а любителем, прикомандированным к русской

литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем,

и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование,

почитал себя не чем иным, как любителем, и, так

сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по

моему убеждению, была не меньшею утратою для

русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя.

В нем выказывались с каждым днем новые залоги

необыкновенной будущности: чувство становилось

глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее.

Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем

следует оплакивать не столько того, кого мы знаем,

сколько того, кого мы могли бы знать. Последнее наше

свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году:

он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься.

«Однако ж, — сказал он м н е , — я чувствую, что во мне

действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить

себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку,

* по профессии ( лат.) .

346

и тогда давай вместе издавать журнал» 2. Он уехал

в ночь. Вскоре он был убит. <...>

Настоящим художникам нет еще места, нет еще

обширной сферы в русской жизни. И Пушкин, и Гоголь,

и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов были жертвами

этой горькой истины.

* * *

Самыми блестящими после балов придворных были,

разумеется, празднества, даваемые графом Иваном