Как-то раз Гали встретила Игоря Хмельницкого на Малом Каретном. Она не могла забыть, что он сам нашел ее в Доме кино. Высокий, красивый, мощный, он еще тогда запомнился ей на фоне довольно невзрачного, но зато блистательного и уникального Храпова, богача, эстета и коварного изменщика.
– Привет, Гала, – пробасил он.
– Кто позволил тебе так называть меня? – строго спросила она. – Я не Гала, не Галатея, я – другая. Можешь называть меня Гали.
– Ух ты, – удивился Игорь, – идеальная вариация на заданную тему.
– Что – что? – насмешливо спросила Гали. – Ты что возомнил о себе?
– Нет, – ответил он, – у Праксителя была Фрина… А ведь я тоже какой-никакой гений…
– Ладно, так и быть, мой милый гений, – ответила Гали, – считай, что у тебя есть я… Вот она – я…
– Холодно и мерзко, – поежилась Гали, – пошли куда-нибудь, сбросимся по денежке, по чарочке выпьем.
Хмельницкий оказался при деньгах, и они допоздна просидели в кафе. «Шляхтич» сходу признался в любви. А не поверить ему было нельзя.
– Мама давно хочет иметь мой хороший портрет. Кстати, тебя не смущает, что я еврейка?
– Кого? Меня? – изумился Хмельницкий. – Да я это сразу понял. А вот ничего, любуюсь тобой. Поехали ко мне прямо сейчас. Я сделаю наброски.
– Ты же вина выпил, – нежно погладила его по руке Гали, – у тебя ничего не получится.
– Ха! – взмахнул он длинной гениальной рукой. – Все у нас получится, Гали…
Она позвонила Софье Григорьевне, а потом вынуждена была звонить Бутману и сказать тому, что поехала к матери. Хмельницкий стоял рядом, но не вслушивался в то, что она говорит.
Дом на Поварской, в котором размещалась мастерская Игоря (мастерская, подаренная ему дедом – скульптором), восхитил Гали.
– Ты хочешь, чтобы я позировала обнаженной?
– Нет– нет, только не сегодня, только не сейчас… Мне нужно привыкнуть к твоей красоте.
Гали забавляло, что художник облизывает ее глазами с головы до ног, еле сдерживая себя. Работал он быстро, лихорадочно, как будто боялся, что еще мгновение – и восхитительная фигура Гали растворится в воздухе мастерской.