Магазин работает до наступления тьмы (СИ)

Ничего он не скажет, потому что никогда не узнает. Встречи с ним никогда не будет. Он не станет Хозяином. Хозяина вообще не должно быть. Так живут все свободные существа — у них нет хозяев, и они не боятся их недовольства.

Но если уйти сейчас, можно заглянуть к нему на прощание. Главное — не трогать. Он, наверное, сейчас еще…

И что тогда будет с Хозяином? Что изменится для него? Кто за ним присмотрит? Он такой уязвимый и бестолковый. И грустный внутри. Что бы он там из себя ни изображал. С ним вечно что-то случается. Он не помнит, какие деньги сейчас в ходу, и выдает на хозяйство то купюры с Лениным, то «синенькие». Он пропадет. Начальство сожрет его. Он может потерять голову.

Пусть теряет. Кому он нужен? Кому нужно это всё? Это наносное, это чужое, надо просто выкинуть это из головы, вот уже их мысли и слова, надо выкинуть из головы голову, забыть про голову…

Никто не узнал бы, если бы не пожар. Никто бы не выследил. Сколько приходило к ним тогда тихо, в тайне, и никто не знал. Если нырнуть осторожно, без всплеска, Жоржик не взмахнет рукой и не уронит канделябр. Не займется оконная драпировка, огонь не побежит по ядовитым обоям… Нырнуть осторожно и сразу отбросить его в противоположную от канделябра сторону, обездвижить, свалить на пол. Или, наоборот, затаиться, умалиться, свернуться в самом укромном уголке, чтобы и он сам ничего не замечал. Оставить в покое белокожую крепость Матильду, пусть живет сама по себе, холит не тронутую огнем кожу и благоухает опопанаксом. Затаиться, пожинать плоды своей удачи и приглядывать за Хозяином, который будет уже никакой не Хозяин, но печальной бестолочью останется.

Нырнуть без всплеска и не задеть канделябр…

***

Шорох за спиной заставил Славика обернуться. Тело Матильды билось в судорогах и подпрыгивало, а потом вдруг с хрустом позвонков выгнулось дугой, удерживаясь только на кончиках пальцев ног и на затылке. Полуприкрытые глаза распахнулись, на губах пузырилась густая розовая слюна — Матильда, как видно, прикусила себе язык.

Искристая снежинка в склянке вспыхнула ярко, запульсировала, словно живая, — и опять пропала. Матильда рухнула обратно, обхватила голову руками и пронзительным незнакомым голосом закричала:

— Тесно! Холодно! Холодно!

— Женечка, кипятку! — вскакивая, скомандовал Хозяин. — Бутыль и полотенце!

Матильду завернули в плед и обложили подушками. Хозяин пытался черенком ложки разжать ей зубы, чтобы влить глоток абсента, но она, дрожа в ознобе, мотала головой и что-то мычала.

— Сейчас согреешься, — приговаривал Хозяин. — Руками растирай, руками, просто отвычка, не более того…

Это выглядело даже уютно. Так мама когда-то согревала и растирала накатавшегося с горки Славика, а потом его обычно усаживали парить ноги в тазу с горячей водой. Вот только абсента ему не предлагали.

— Ка… Ка-ан… де-лябр… — выговорила наконец Матильда.

— Что? — переспросил Хозяин и, воспользовавшись моментом, влил ей в приоткрывшийся рот немного зеленой жидкости. Матильда закашлялась, замахала руками, потом схватила Хозяина за лацканы пиджака и рывком притянула к себе.

— Я… не роняла… кан-де-лябр…

— Какой?.. — после секундного замешательства Хозяин понял и понизил голос: — К чему это сейчас, при посторонних? Разумеется, ты не роняла канделябр. Его уронила та бедняжка, как ее звали… Лулу? Мими?