Магда Нахман. Художник в изгнании

По этому и другим письмам Юлии видно, как расслаивалась интеллигенция. С одной стороны – Юлия и ее ближайшее окружение, не слишком приспособленные выживать в наступившей реальности, но настроенные доброжелательно и оптимистично; с другой – менее идеалистичные и более предприимчивые жители дома на Патриарших. Один из них, Михаил Михайлович Исаев, впоследствии сделался судьей Верховного Суда СССР.

Тяжело приходилось и близкому другу Юлии Владиславу Ходасевичу От недоедания и холода он страдал фурункулезом, от которого не мог получить никакого облегчения. Он проделал дыру между своей комнатой и кухней, чтобы хоть какое-то тепло доходило до его истощенного тела. Юлия писала:

Всё мечтаем собраться к Владиславу. Я задумала для него в подарок картинку след, содержания: Ночь. Interieur: в глубине через проломленную стену видна кухня. Окно замерзло, на водопроводе сосульки, под окном лужи. Видно, как спит под шубами кухарка. Перед стеной с проломом – письменный стол. Висит электрическая лампа и не горит, а светит огарок в бутылочке. За столом, с одной стороны, сидит Владислав в шубе, шапке, валенках, унылый, кислый. С другой стороны Пушкин, закутанный в тот плэд, что Кипренский изобразил на его плече. Он – ясный, немного удивленный и очень деликатный.

Ходасевич (из «Ревизора): – «Ну что, брат, Пушкин?»

Пушкин: «Да так, брат… Так как-то все…»[252]

Юлино чувство юмора и готовность смеяться над абсурдом поддерживались в ней настоящей человеческой теплотой. Рядом с ней жили два безоглядно любимых человека – ее мать и Кандауров, – которые понимали и во всем поддерживали ее, и это придавало силы. Забота о матери во время ее болезни стала для Юлии актом самореализации. Однако наибольшую поддержку она находила у Кандаурова. Читая письма Юлии, в которых та рекомендует ей оставаться в Усть-Долыссах, Магда чувствовала очарование и влечение Москвы, где возникали серьезные человеческие отношения, которых ей так не хватало в ее деревне. Ее юность уходила, пока она скиталась по захолустью, одна, просто пытаясь выжить. Из ее писем видно, что она страдала от одиночества и неприкаянности, чувствуя, что где-то далеко есть другой мир с друзьями-единомышленниками и поэзией. Конечно, это была и зависть, но главное – она жаждала любить и быть любимой. Еще прежде, из Ликино, она писала: «Но мне нужно совсем другое, еще общечеловеческое, человек, которому я была бы нужна до самого дна своей души. Не так как я нужна маме – случайно, а с глубочайшей неизбежностью»[253]. И опять из Усть-Долысс:

Как я знаю все эти ужасы моск<овской> жизни. Как больно за тебя и за эту трату жизненных сил. За это мучение – и все-таки – как я подумаю, что есть в жизни такой великий свет как любовь – мне завидно – ибо мне не дана эта великая радость[254].

Уверения Юлии в том, что она не одинока в этом мире, что друзья помнят и любят ее, только заставляют Магду глубже чувствовать свое одиночество:

…Милый друг, конечно, я никогда не скажу, что я совсем одна в этом мире, раз ты и К. В. есть, и я тебе уже раньше нечто в этом роде писала, но у меня такое чувство оторванности, отдаленности, так мало надежды свидеться, что уж казалось: одиночество так одиночество, не все ли равно: в Иркутске или здесь. Раз уж нельзя жить с теми, кого любишь, а здесь не дает дышать всякая сволочь, не лучше ли поехать на край света, хоть новое увидишь[255].

В какой-то момент ей показалось, что ее друг Носков может стать источником любви и дружбы, которых она так жаждала.

Глава 8 Михаил Михайлович Носков: М. М.-2