Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья

Страшный в правосудии, услышь нас, Боже, Спаситель наш, упование всех концов земли и находящихся в море далеко.

Псалом 64: 6

Когда я был маленьким, то учился в ужасной школе, где нас каждый день заставляли бегать по пустоши. Я терпеть не мог этого занятия не только потому, что был медленным и слабым ребенком, но и потому, что даже мой самый быстрый одноклассник не доказывал этим ничего, кроме того, что, приложив множество бесполезных усилий, мог первым вернуться к точке старта.

Движение по кругу с тех пор неизменно меня раздражает. Кругосветные путешествия впечатляют меня только как образец того же идиотизма, который отравлял мое детство. Они интересны не потому, что достойны восхищения, а потому, что это странная затея. «Первым» сделать что-то не имеющее особого смысла – как правило, чрезмерно переоцененное достижение в мире, бездумно поглощенном рекордами. Мне сразу же вспоминается еще один момент из моей ранней юности, когда я слушал интервью Алана Дж. П. Тейлора – одного из самых коммерчески успешных академических историков всех времен. Видимо, это было на BBC, и вопрос касался первого в истории полета человека на Луну.

– Какова историческая значимость этого момента?

– Никакой, – ответил он.

Журналист, похоже, был в шоке. Тейлор был по сути прав: США слишком много инвестировали в политический жест, призванный показать, что СССР больше не первый в «космической гонке», однако это не прибавило человечеству ни знаний, ни счастья[784]. Примерно то же самое я ощущаю и по поводу первого в истории кругосветного плавания. Оно не имело никакого значения.

Однако по окончании путешествия совершившие его очень им гордились и получили значительные награды. Хуану Себастьяну Элькано, который довел его участников домой, был дарован герб, украшенный земным шаром и девизом «Primus Circumdedisti Me», то есть «Ты первый меня обошел». Почти сразу же после того, как уцелевшие моряки добрались домой, Трансильван воспел их корабль, утверждая, что его слава выше корабля «Арго», ведь он обошел земной шар кругом (In Orientem penetrans, rursum in Occidentem remeavit – «На восток проник, показавшись с запада»)[785]. Соглашался с ним и Овьедо[786]. Не расходился с ними во мнениях и Педро Мартир, который считал это событие очень важным из-за его беспрецедентности[787]. Путешествие «Виктории», как писал Антонио де Эррера-и-Тордесильяс, официальный хронист Испанской империи конца XVI века, было «самым замечательным из всего, что видело человечество со времен Сотворения мира»[788]. Более замечательным, чем пришествие Христа? Это заявление явно было чрезвычайно экстравагантным.

Магеллан удостоился отдельной, тоже совершенно непропорциональной доли всеобщей славы. Пигафетта восхвалял своего покровителя на том основании, что «никто другой не владел таким даром и такой вдумчивостью при исследовании того, как должно совершать кругосветное плавание, каковое он почти и совершил»[789].

Но Магеллан ничего подобного не совершал даже близко, он даже, скорее всего, и не собирался совершать. Однако с того момента началось его возвеличивание. Кристиан Йостманн, один из лучших современных биографов Магеллана, связывает зарождение и развитие легенды о нем с романтизмом XIX века[790]. Почитание путешественника именно тогда усилилось и обрело международный характер, но началось оно после его смерти, с публикацией Рамузио повествования Пигафетты. В середине века ему способствовало появление карт Аньезе. Гонсало Фернандес де Овьедо резюмировал взгляды многих современников: хотя Магеллан так и не достиг «островов Пряностей, слава этого путешествия и всех открытий принадлежит ему одному»[791]. В 1589 году Ортелий сопроводил свое изображение «Виктории» бессмертными виршами: «Я первой обошла земной шар, окрыленная парусами: Магеллан! Через пролив ты провел меня к новым вершинам»[792].