Магическая Прага

Тема ложного и непостижимого обвинения, которая очень сочетается с самой сущностью Праги, сближает Гашека с Йозефом К. Отличие лишь в том, что Швейк обесценивает, сводит на нет свою вину, прибегая к таким ухищрениям, как лживая покорность. Швейк изо всех сил стремится показать свое почтение полицейским, он единственный восторгается объявлением войны и прославляет императора, он единственный верит в победу, единственный радуется, когда его призывают в армию, – но его энтузиазм настолько искусствен, что многие его считают сумасшедшим. Уже в самом начале на него показывают пальцем в газетах и утверждают, что он “являет нам прекраснейший пример приверженности к трону”[1379]; в форменной фуражке и с букетиком цветов, который носят все рекруты, его везли в казарму в коляске, которую пришлось “одолжить у кондитера за углом… в которой тот когда-то вывозил подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку”, он, размахивая костылями, кричал: “На Белград! На Белград!”[1380].

Если ему давали какое-то поручение, он его выполнял несмотря ни на что и с таким рвением, что приводило к невероятным недоразумениям, нелепым злоключениям и мелким катастрофам, а его круглое, как большая буква “О”, лицо лишь расплывалось в тупой улыбке. Претендуя на роль борца за порядок и дисциплину, хитрый лис утверждал, что солдат не должен думать, потому что за него думает начальство. И даже с радостью предвкушал смерть на поле боя. “А я думаю, как это здорово, когда тебя проткнут штыком! – сказал Швейк. – Неплохо еще получить пулю в брюхо, а еще лучше, когда человека разрывает снаряд и он видит, что его ноги вместе с животом оказываются на некотором расстоянии от него. И так ему странно, что он от удивления помирает раньше, чем это ему успевают разъяснить”[1381]. Когда Лукаш сообщил ему, что они должны будут отправиться в маршевый батальон, на вопрос Лукаша, доволен ли Швейк, тот ответил:

“Так точно, господин обер-лейтенант, страшно доволен, – ответил бравый солдат Швейк. – Как это будет прекрасно, когда мы с вами оба падем на поле брани за государя императора и всю августейшую семью!”[1382].

И в сцене поноса, как и в той, свидетелем которой становится придурковатый польский генерал-майор, Швейк отличался верностью долгу и присутствием духа, я даже сказал бы, телесного духа. В то время как солдаты со спущенными штанами и с ремнем на шее, словно готовые повеситься, сидели на корточках над рвами, вошел болван подпоручик, который с большим удовольствием принялся надзирать за отхожими местами. “Два взвода со спущенными штанами и с ремнями на шее поднялись над ямой. Генерал-майор приветливо улыбнулся и сказал: “Ruht, weiter machen!” (“Вольно, продолжайте!”) (нем.)[1383]. Эта картина в духе “Симплициссимуса”[1384] – одна из самых комичных и клоунских сцен, гремучая смесь темы отхожего места и военного кретинизма.

Благодаря своей первобытной покорности, слащавому подобострастию к вышестоящим, упорному пиетету к уставу Швейк запутывал и замедлял развитие действия. Как одно из средств задержки действия в романе присутствуют анекдоты, которые постоянно приостанавливают ход и текучесть повествования. Вдобавок непропорциональность непропорционального, древовидная структура анекдотов не к месту, переходящих один в другой, все это создает второй план повествования, постоянное отклонение в сторону, повествование внутри повествования: неровное, беспорядочное, шаткое, фантасмагорическое.

Швейк сыплет анекдотами, в которых прослеживается атавистическая ирония, порожденная веками рабства; подобные анекдоты появились в смутное, тяжелое время, когда процветали легендарные кабаки в Праге, те самые харчевни на границе, где бесконечно сидели подстрекатели и наушничали. Угрюмое безразличие Homo Bohemicus выливается в безудержную словоохотливость, которая порождает невероятное хвастовство, живописные истории и замки из песка. В кабацких анекдотах, которые Швейк стряпал, как горячие пирожки, он подшучивал над обидой угнетенного народа, веселился, надувая всех, в них неистовствуют роковые желания и жажда сопротивления. Эти пошлые пляски в кабаках, эта пьяная отрыжка, эти издевательские вспышки красноречия полностью соответствуют намерениям Швейка выхолостить гнилую самонадеянность всей системы и вместе с тем вывести на свет, как путника из лабиринта, беспорядочное устройство мира.