Магическая Прага

Множество пустой болтовни, которой напичкан роман, посвящено теме судебных ошибок, ошибочных обвинений. На дивизионном суде, успокаивая учителя из солдат, которого сгноили в тюрьме из-за того, что он сочинил стишок про “старого австрийского вшивца”, Швейк говорит: “Терять надежды не следует, – как говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа; все может повернуться к лучшему! И он угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся как раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. А потом этому парню привалило еще большее счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить судебный процесс, так как все говорило за то, что бед натворил другой Янечек. Ну, пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…”[1385]. На самом деле причина беспочвенных обвинений, пусть она и изображена в комическом ключе, мучила Швейка, и это проявилось в его шутках: “Помню, как-то одну женщину осудили за то, что она удавила своих новорожденных близнецов. Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов, потому что у нее родилась только одна девочка, которую ей совсем безболезненно удалось придушить, ее все-таки осудили за убийство двух человек”[1386].

Такое изобилие острот, вставных анекдотов и гротескных басен отражает условия существования маленького человека в Чехии: исключенный из участия в исторических событиях, он в отместку сочиняет анекдоты и забавные истории, которые на первый взгляд кажутся нелепыми, но скрывают в себе жгучий сарказм. Болтовня и пустые сплетни сочетаются с лживой покорностью и маской простака.

Глава 99

Очарование слова “blb” (“простофиля”), этой вереницы лабиальных согласных, которые, подобно двум бродячим комедиантам, сжимают несчастную сонорную, этого “бильбоке” (“чудака”) из согласных, окруженных гласными, этого жесткого определения позволяет Швейку выйти невредимым из ужасов войны. И среди всех сумятиц нет ничего более рассудительного, чем потерять рассудок. Прикинуться идиотом, позволить себе плыть по течению и таким образом надувать вышестоящих, под прикрытием покорности – спасти собственную шкуру, которая важнее всех правил и приказаний. Швейк, завернутый в безразмерное тряпье, плутовская луковица, набитая анекдотами, упакованными один в другой, официально объявленный идиотом, одерживает победу над гигантской, абсурдной австро-венгерской машиной, а также над придурками, которые ею управляют.

Обычно роман Гашека воспринимают как сатирическое произведение, где пустая болтовня перемежается с историями, читая которые помираешь со смеху. На самом деле в романе полно шутовства, клоунады, разнообразной чепухи и умопомрачительного остроумия. На клоунский номер в стиле средневекового “Продавца мазей” походит месса, которую служил пьяный фельдкурат[1387] Отто Кац в ризе наизнанку, кое-как крестясь, издавая “воинственный клич индейцев”[1388]. Еще комичнее представляется сцена, в которой Кац, изрядно напившись, свешивается с кафедры, рискуя выпасть, и читает невразумительную напыщенную проповедь солдатам и арестантам гарнизонной армии, среди которых был Швейк вместе с остальными ангелочками в белых подштанниках. Швейк был единственным раскаявшимся грешником: “Из рядов подштанников послышалось всхлипывание. Это рыдал Швейк”[1389]. По богатству описания жестов эти страницы близки к киносценарию, в котором в пуританские времена Шарло (герой Чарли Чаплина), беглый каторжник, надел одеяние служителя культа и вместо чтения проповеди разыграл жуткую пантомиму на тему “Давид и Голиаф”[1390].

Дальнейшие аллюзии демонстрируют, что сам Гашек воспринимал как спектакль причуды Отто Каца. В гарнизонной тюрьме староста предупреждает Швейка: “Завтра у нас представление. Поведут в часовню на проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках. Вот будет потеха”[1391]. Фельдкурат упрекает солдат: “Молиться вы не умеете и думаете, что ходить в церковь – одна потеха, словно здесь театр или кинематограф”[1392]. Пока он, абсолютно пьяный, служил мессу, солдаты испытывали чувство, которое “напоминало то чувство, какое рождается в театре, когда мы не знаем содержания пьесы, а действие все больше запутывается и мы с нетерпением ждем развязки”[1393]. Смешная передряга, в которой Швейк вез в телеге совершенно пьяного фельдкурата[1394]; цирк да и только, когда Отто Кац, служа мессу, прыгал то вправо, то влево, что “несколько напоминало индийский танец вокруг жертвенника”[1395].