Магическая Прага

Поэт-кубист, “звезда, вершитель судеб всех созвездий на небосклоне современной поэзии”, как подмечал Тейге[1522], говоря о последнем из упомянутых стихотворений, испытал очень большое влияние мэтра. Мотивы небольшого стихотворения “Удивительный кудесник” (1922) позаимствованы из “Гниющего волшебника” Аполлинера. Путешествие, описанное прозой, “Пражский пешеход” Незвала (1938) перекликается с почти одноименным рассказом Аполлинера. Комедия “Депеша на колесиках” (1924) отсылает к представлению о театре, которое формулирует директор труппы в Прологе к “Грудям Тирезия”. Следы творчества Аполлинера встречаются во всех бесчисленных трудах Незвала. Мало чешским поэтистам было черпать вдохновение из его поэзии, они еще пользовались фактами биографии автора “Каллиграмм”: любовь к “Таможеннику” Анри Руссо, вера в талисманы, страсть к трубкам, которых у Аполлинера собралась целая коллекция[1523]. Но склонные воспринимать только что завершенный конфликт как апокалипсис и масштабную катастрофу, подобно экспрессионистам, они не разделяли воинственного духа, боевого настроя, тяги Аполлинера превратить войну в сказку, в фейерверк.

То, что в этой игре отражений и копирования поражает больше всего, так это невероятное сходство Незвала и Аполлинера – как по характеру, так и чисто внешне. У Незвала был такой же капризный нрав, та же слава весельчака и выдумщика, та же тучность, что у французского поэта[1524]. Эта дородность старого кардинала, прелата из чешской литературы, над которой Гофмейстер подтрунивает в своем цикле коллажей “Незвалиада”[1525]. В них, словно в серии клоунских сценок со старых литографий, шарообразный предводитель поэтистов рождается в корзине из огромного яйца, в развевающейся театральной мантии жирного барда-романтика он плывет на лодке к неведомому континенту поэзии, он превращается в простофилю Д’Артаньяна в шляпе из перьев, неуклюже, словно чаплиновский партнер Фатти, он держится за лавровый венок на античной статуе, как за поручень в трамвае…

Глава 107

Вивиан, жестокая Дама дю Лак, создание ар нуво, подмешивает опиум в питье магу Мерлину, влюбленному в нее, и радостная, что ей удалось заколдовать колдуна, погребает его в саркофаге в самом густом и непроходимом лесу. Но с наступлением темноты со всех сторон стали сползаться, чтобы оплакать и поговорить с его загробным голосом, друиды, змеи, жабы, ящерицы, летучие мыши, лягушки, лжесвятые, ворон, толпа сфинксов, сова, фата-моргана, эльфы в хрустальных башмачках, Лилит, Анджелика, Далила, геральдический уж, ненастоящие волхвы, святой Симон и множество иных сущностей животного и мифологического мира. Речь идет о произведении “Гниющий волшебник”[1526], в котором Аполлинер демонстрирует свою любовь к романам о рыцарях Круглого стола и к средневековым рыцарским романам[1527]. Среди шести благородных старцев, направившихся во вторую ночь к могиле, которую охраняет Дама дю Лак, мы обнаруживаем Вечного жида, вернее, Исаака Лакюдема, того же самого, что под именем Лакедема бродил по улицам Праги.

Мерлин Аполлинера станет прообразом многих магов и иллюзионистов в современной чешской литературе, и в первую очередь “удивительного кудесника” из одноименного стихотворения Незвала. Тот же Незвал пояснил, что его кудесник и иллюзионист родился от магии, исходящей от слов “Гниющий волшебник”, утверждающей, что красота должна быть “чистая, как льдины”[1528]. У Аполлинера чешский поэт позаимствовал вкус “магической фантазии” (“fantasie de Noel funeraire”), образ волшебника, отчасти смешав его с ницшеанским канатоходцем, Озерной Дамой и определенной цветистостью ар нуво.

В стихах об “удивительном кудеснике” уже бушует эта страсть к изменчивости, эта игривость, эта погоня за чудесами, которыми наполнено творчество Незвала. Это стихотворение – настойчивое нанизывание превращений – сочетает в себе дьявольщину фокусов с динамизмом кино. Его химерический Калиостро появляется в различных воплощениях на фоне разных экзотических пейзажей. Вместо шествия нереальных сущностей к обездвиженному Мерлину Незвал вводит шустрого мага, который проворнее выдры, или Дугласа Фербенкса, ловко перемещается туда-сюда в различном камуфляже: от ледников Гренландии к притокам Амазонки, из Индии на острова прокаженных, от таинственного гейзера в пещеру со сталактитами, из угольной шахты в Москву, становясь революционером[1529].

История волшебника, в общем, столь же часто меняет свои сценические декорации, как и в истории, описанной в “Зоне”. Но не стоит забывать, что путь этого мага начинается в ночной Праге, на набережной, “мрачной и светящейся, как фата-моргана”, среди “молочного розария фонарей в виде арки, которые создают сквозную перспективу города”, – и поэтому это персонаж из племени колдунов и чародеев, которыми кишела Прага.