Магическая Прага

Скача, словно косуля, по улицам, он повторял: “Прага еще красивее моего любимого города Палермо!”, – хотя в Палермо он никогда не был. Он бегал за девушками и кричал будто бы по-чешски: “tschippi tshappi”, – и удовлетворенно хвастался: “Как быстро я усвоил чешский”[1502]. С улицы На Прикопе они направлялись к Вацлавской площади, которую Лилиенкрон назвал “самой высокомерной улицей в мире”, затем на Староместскую площадь, где он осмотрел часы магистра Гануша, место, на котором 21 июня 1621 г. была установлена жутчайшая плаха для казни двадцати семи представителей чешской знати, затем они посетили Тынский храм вместе с могилой Тихо Браге и с мемориальной доской из красного мрамора. Отсюда они направились в Пятый квартал, по дороге среди остатков отсыревших, разрушенных в результате оздоровления, домиков они полюбовались Староновой синагогой, часами Ратуши с идущими в обратном направлении стрелками, и пришли на еврейское кладбище, к могиле Лёва бен Бецалеля.

Пройдя через Карлов мост, они поднялись на Петршин, чтобы посмотреть на сияние Праги на закате. Интересно, что в первый день прогулка Лилиенкрона по Праге заканчивается, как и у Аполлинера, в еврейско-чешском оперном театре (Singspielhalle). И здесь еврейская составляющая Праги имеет те же особенности, что в рассказе французского поэта: “Когда мы вдоль и поперек прошли еврейское кладбище, где стоял сильный дурманящий запах черной бузины, мы остановились перед могилой прославленного рабби Лёва. Лилиенкрон сказал: «Вы должны очень подробно рассказать об этом народе, который не может ни жить, ни умереть»”[1503].

Эта прогулка, но еще в большей степени прогулки последующих дней, а также совершенные шесть лет спустя и последняя – незадолго до смерти Лилиенкрона, – являются для Винера удобным поводом воспеть красоты Праги и скроить подробнейший путеводитель по кабакам, церквям, дворцам, капеллам, садам, вставляя связанные с ними легенды. Но путешествие, по крайней мере сначала, очень походит на блуждания Аполлинера, так что даже закрадывается мысль, что Винер пользовался и воспоминаниями о прогулках “Пражского прохожего” (1902) при описании (1922) “набегов” его очарованного путешественника.

Глава 106

“Прага еще красивее моего любимого города Палермо”, – утверждал Лилиенкрон, и это сравнение вдвойне потрясло меня. В поэме “Одетая светом” (1940), родившейся именно во влтавском граде, Сейферт заявляет: “Прага была прекраснее Рима”. И мне кажется, что в эти фразы вписан шаткий треугольник моей жизни.

В Чехии к Аполлинеру пришел успех 6 февряля 1919 г., когда Карел Чапек опубликовал в журнале “Июнь” собственную версию “Зоны”, с гравюрами брата Йозефа, – версию, которая потом (в 1920 г.) была включена в крупнейшую антологию современных французских поэтов, “чудо искусства поэтического перевода”, по словам Незвала[1504], завораживающее зеркало для молодых чешских поэтов послевоенного времени. Активные члены общества “Деветсил” (“Белокопытник, или подбел”)[1505], основанного в Праге 5 октября 1920 г., поначалу поборники пролетариата, а затем уже занявшиеся поэтикой, сделали из Аполлинера “арлекина с Парнаса и Монпарнаса”[1506], “без которого не было бы поэзии двадцатого столетия”[1507], собственного защитника и божества, егеря из лесов Аполлона, образец, “источник молодости” чешской литературы.

Перед их глазами постоянно стоял образ поэта на фоне Парижа – с белой повязкой на раненой голове. Иржи Волькер, Зденек Калиста, Константин Библ, Ярослав Сейферт, Витезслав Незвал и другие настолько восхищались его произведениями, что готовы были повторить сказанное устами Блеза Сандрара:

“Аполлинер не умер
Вы шли за пустым катафалком
Аполлинер маг”[1508]

.

“Аполлинер, – как утверждал Карел Тейге, крупный специалист в теоретической поэтике, – является для нас символом того Нового Духа, за победу которого мы боремся даже в его тени. Для нас Аполлинер – мастер всей современной поэзии, с его творчества началась новая эра современного искусства… В Париже и Праге, городах, которые живут его поэзией, в сиянии всеобщего расцвета свобод и творчества, повсюду нам встречаются его лицо и его улыбка…”[1509].

В своих стихах поэты очень часто обращались к “Каллиграммам” и вспоминали их автора. “Париж – зеркало Европы, и Ваша отразилась в нем улыбка”, – писал Сейферт в оде “Гийом Аполлинер”, сравнивая образ “мертвого кормчего” с Эйфелевой башней, с “Эола арфой”[1510]. В стихотворении “Поколение” Константин Библ высказывает предположение, что Аполлинер находится в “Золотом колодце”, а за соседним столиком сидят “молодые поэты и старые грубияны”, копируя его, они пьют французские вина и курят трубку: “Мы также пытаемся обволакиваться дымными клубами новых облаков”[1511]. Позднее Незвал с сожалением будет молить: “а мне кто-то наизусть читает fleurs du mal как карел тейге / или каллиграммы гийома аполлинера / чье имя до сих пор вызывает у меня слезы”[1512].