Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Осудив «богомерские» деяния, Алексей Михайлович в том же 1653 году послал лухскому воеводе грамоту с повелением объявить во всех городах и деревнях воеводства о необходимости оставить греховные привычки и вести благочестивую жизнь. Ко всеобщему облегчению, воевода, сделав это, послал отчет, гласивший следующее: «Я холоп твой <…> заказ учинил и опосле тово, государь, никаков человек таких злых богомерских дел мне холопу твоему не обявливал»[349]. Тремя годами позднее картина была уже далеко не столь радужной. На протяжении 1656–1659 годов Дух сотрясали ужасающие колдовские процессы: обвиняемыми были около двадцати пяти практикующих колдунов, а замешанными в той или иной степени порой оказывались все жители города[350]. Центральное место во всем этом занимала вспышка кликушества – самая крупная из отраженных в документах XVII века.

Весной 1656 года, накануне Николина дня, вдова по имени Татьяна, находясь на церковной службе, стала жертвой странного приступа: будучи в невменяемом состоянии, она принялась кричать о том, что трое горожан, две женщины и один мужчина, Игошка Салаутин, наслали на нее порчу при помощи зачарованного хлеба[351]. Зараза начала расползаться, симптомы проявлялись и у других женщин города, чьи мужья и отцы стали подавать челобитные. Воеводе Григорию Кайсарову было приказано расследовать случай «волшебной болезни», «взяти тех людей которые в порче явились», и наблюдать за теми, которые в своей «кликотной немочи» внезапно «учали кликать всякими розными гласы птичим и звериным гласом». Кроме того, царь велел применять к виновным жестокие пытки и «многих людей мужского полу велеть казнить а женского полу велеть в землю окапавать землею для того что иным таким людем впред портить было неповадно»[352].

В присутствии воеводы, а затем – присланного из Москвы следователя пострадавшие женщины единодушно заявляли о своей неспособности припомнить, что они говорили или делали в приступе кликушества. Вспоминалось только одно: как они испытывали слабость и тошноту, стоя в церкви. Сердце начинало учащенно биться, готовое чуть ли не вырваться из груди, ощущались озноб, ломота, жар. Придя домой, женщины теряли чувство пространственной ориентации, их охватывал «страх». В глазах темнело, стены словно смыкались вокруг них и начинали вращаться и «шаркать» (трястись). Эти бредовые состояния чередовались с периодами невыносимой боли, накатывавшей волнами, и так продолжалось недели и даже месяцы.

Мужчины – мужья, братья, свойственники пострадавших – описывали симптомы более подробно, жалуясь, что их жены и дочери ревут по-медвежьи, гогочут по-гусиному, лают по-собачьи. Женщины издавали те же звуки, что и дикие животные – птицы, медведи, зайцы – или домашний скот, икали «всяким голосы», строили гримасы, падали на пол, выкрикивали угрозы. В своем безумии они кусали себя и других, говорили «непригожее ни божию ни человеку».

В следующие два года симптомы кликушества наблюдались у тридцати пяти жителей Духа (тридцати трех женщин и двух мужчин), еще десять мужчин страдали от порчи другого рода, выражавшейся в болезнях или импотенции. Были допрошены пятнадцать мужей и братьев женщин, ставших жертвами недуга, и, кроме того, еще семьдесят пять свидетелей-мужчин из Духа вместе с женами (нам известно как минимум о десяти). В начале XVIII века, по данным переписи, в Духе проживали триста взрослых мужчин [Водарский 1977: 204]. Предположительно женщин было примерно столько же: получается, что сорок пять «испорченных» вкупе с сотней допрошенных составляли около четверти (24 %) взрослого населения города.

Две женщины, фигурировавшие в деле с самого начала – вдовая Лукерица Захаровна и замужняя Ориница Ярофеевна, – немедленно подверглись пыткам и тюремному заключению, но основное внимание следствия было обращено на пятерых мужчин и их родственников. Игошка Салаутин, один из первых трех обвиняемых, и его брат, «детина» Янка Салаутин, якобы наслали порчу на жену еще одного лухца, Луки Фролова. Та выкрикивала в бреду слова «мастер» и «поручик» (то есть поручитель). Эти бессвязные выкрики побудили Луку обвинить во всем братьев Салаутиных, «потому что у меня кобола [кабала] на нево была в деньгах заемных, а брат ево родной Митка был порукою»[353]. Но главной жертвой недовольства горожан стал местный целитель Терешка Малакуров. По словам свидетелей, он хранил у себя дома заклинания, травы и обереги, и многие приходили к нему в надежде исцелиться. Федька Попов и священник по имени Матвей признались, что платили Терешке за врачебные советы, когда их жены впали в кликушество.