Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Божией милостью в человек любезно взгляни на меня, раба божия, на меня князя Ивана Волконского [восстановленно по контексту], ангельским и отчим и материным сердцем, а тому Костентину тетеревина голова, язык тетеревиный, волова губа не умел бы против меня искать. А как пойдёшь из двора попадется первое лычко и то поднять да в руках смять да как станешь к суду и то лычко под нево подкинуть как то лычко смялось и у тово лычка ни ума ни памяти нет[385].

Суд расследовал сложную предысторию заговора, переходившего из рук в руки, прежде чем он был применен для конкретной цели. Нарисовался разветвленный сюжет, демонстрирующий широкий интерес к защитным заклинаниям такого рода в самых разных слоях общества. Один из двух князей Иванов Волконских использовал заговор, написанный для него приказным писцом Воинко Якуниным, чтобы повлиять на ход дела в Большом приходе. «И в нынешнем во 7158 [1649–1650] году против того заговорного письма Воинко Якунин поспрашиван и пытан а в роспросе и с пытки Воинко сказал то заговорное письмо рука ево писал с робячества по скаске донского казака Федора Александрова». В деле возникали все новые и новые обвиняемые, от высокопоставленных князей до простых казаков из приграничных областей. Любой человек в любой момент мог оказаться перед грозными судьями по настоящему или сфабрикованному обвинению. Руки государства были длинными, а глаза – зоркими[386].

Заговоры, призванные повлиять на исход судебного процесса, были настолько распространены еще в XVI веке, что одна из глав «Стоглава» (1551) посвящена осуждению этой практики. В этот ранний период предметом беспокойства было не столько воздействие на ход процесса, сколько возможность магическими средствами повлиять на «Божий суд», достигнув нужного для одной из сторон результата [Стоглав 1862: вопрос 17]. Тревоги участников церковного собора выглядели вполне объяснимо, если учесть повсеместную практику. Сборники заговоров, изъятые у подозреваемых в колдовстве, рекомендовали применение определенных магических приемов для достижения победы в суде. Секрет успеха, согласно одному из сборников, выглядел так: до начала судебного поединка положить в левый башмак язык черной змеи, завернутый в зеленую и черную ткань. «А когда надобно, и ты в тот-же сапог положи три зубчика чесноковые, да под правую пазуху привяжи себе утиральник и бери с собою, когда пойдешь на суд или на поле биться» [Афанасьев 1969: 275].

К XVII веку поединки давно ушли в прошлое, судебные решения теперь целиком зависели от смертных, то есть судей. Судебные заговоры менялись в соответствии с духом времени и отныне были нацелены на то, чтобы стереть память противника посредством волшебства (как в деле Волконских), завоевать расположение судьи, заставить молчать противоборствующую сторону, защититься от самооговора под пыткой. Левонтея Федорова, соборного дьякона города-крепости Севска, в 1647 году судили за обладание «ворожебной книгой», с помощью которой он «ворожил многим людям» и «волхвовал». Один из свидетелей, пушкарь Михайло Макаров, по его утверждению, спросил у дьякона, нет ли у того других подобных книг. Федоров будто бы ответил: «Есть де у меня во устах много. Мне де только дойти до суди и где виноват буду и я де и прав буду»[387]. Двумя годами позднее, в Москве, заключенный донес на своего соузника Федьку Попова, утверждая: «У Федки у Попови письмо на обе стороны и вынял то письмо Федка у себя у рубашки ис подоплеки и то письмо <…> показывал тюремному ж сидельцу Ивашку Роспопе потому что он Федка грамоте не умеет». Ивашка прочел письмо вслух, так что все заключенные смогли ознакомиться с его крамольным содержанием: «Ивашка Роспопа прочетчи то письмо говорил что де то письмо учнет на себе носить и на суде де бывает виноватой прав а правой виноват». Заговор должен был подействовать даже на Страшном суде: «Да в том ж письме написано хто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен будет муки вечные». Устрашенные такими словами, оба узника разорвали уличающую бумагу в клочки, и власти не смогли ничего проверить¹¹.