Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Помнишь де ты сама как мне про тебя сказала мастерица Овдотя Ярышкина и я де по ее скаске к тебе пришла и ворот чорной своей рубашки отодрав к тебе принесла да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло и ты меня спросила прямое ли имя Овдотя и я тебе сказала что прямое и ты в те поры той моей рубашки ворот на ошостке у печи сожгла и на соль и на мыло наговорила а как наговорила и ты велела мне тот пепел сыпать на государьской след куда гсдрь и гсдрни црца и их црсские дети и ближние люди ходят, и тебе де в том от гсдря и от црцы вкручины никакие не будет а ближние люди учнут любити [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 239–240][392].

Пытка развязала Настьке язык, и та больше не запиралась, признавшись в том, что творила волшебство – но, по ее словам, исключительно с невинными целями, как утверждала и Авдотья. Действительно, она подговаривала обращавшихся к ней женщин сыпать заговоренный пепел на царицыны следы, но «не для лихова дела для того как тот пепел государь или государыня царица перейдет де че в те поры будет челобите и то де дело зделаетца да от того ж де бывает государьская милость и ближние к ним люди добры». Магия вновь представляется средством смягчения жестокости, снискания милости и успешного разрешения судебных споров. Разумеется, после того как все открылось властям, обещанных результатов достичь не удалось. Златошвейки при царице отделались сравнительно легко: они потеряли работу в мастерской, а вместо этого им велели вновь занять какое-либо положение при дворе. Колдуньи, дававшие им наставления – большей частью слепые, – были сосланы вместе с мужьями в различные сибирские города [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 239, 245, 247–248].

«У него сердца и ревность отымать»: магия и супружеское насилие

Заговоры, призванные облегчить тяжелые семейные обстоятельства, были еще более распространены, чем те, что служили для налаживания взаимодействия с «сильными людьми». В описанном выше случае дело было связано с насыланием порчи на царицу, а потому, естественно, привлекло пристальное внимание должностных лиц и продолжает до наших дней интересовать историков. Однако большинство показаний, полученных во время допросов, касались домашних дел. Дарья Ламанова признала себя виновной в том, что вызвала старую ворожею из-за Москвы-реки, и объяснила все следующим образом: «Она людей приворачивает а у мужей к женам серцо и ревность отымает а наговаривает на соль и на мыло да тое соль дают мужям в естве и в питье а мылом умываютца». Суть же дела, как явствовало из слов Дарьи, заключалась в том, что у всех этих женщин имелась одна и та же причина для обращения к колдунье: необходимость умерить крутой нрав мужа. О подруге, посоветовавшей позвать ворожею, Дарья сказала следующее: «Да и над мужем де она Овдотья своим то ж делала и у него к собе серцо и ум отняла что она Овдотья ни делает а он ей в том молчит». И далее: «Та ж де баба [колдунья] давала наговариваючи золотной же мастерице Анне Тяпкине чтоб муж ее Алексей Коробанов добр был до ее Анниных детей» [Котков, Орешников, Филиппова 1968:238–239, 243,246]. Несчастную колдунью – старую и слепую Настасьицу Ивановну – нашли и допросили. Сперва она все отрицала, но когда была «пытана накрепко и огнем зжена», подтвердила справедливость всех обвинений. Из уст ее прозвучало, возможно, самое выразительное из всех известных нам русских любовных заклинаний:

Как люди смотрятца в зерколо так бы муж смотрил на жену да не насмотрился.

А мыло скол борзо смоетца стол бы де скоро муж полюбил.

А рубашка какова на теле бела стол бы де муж был светел [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 240][393].

Поэтические образы отражают горячую надежду и одновременно мрачную реальность существования этих женщин, которые желали идеальных отношений, восхищенных взглядов, нежных ласк, но получали в браке нечто прямо противоположное: домашние заботы, приступы ярости и побои.