Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Простодушные слова Фетиньицы, так похожие на те, что мы встречаем во многих других делах, открывают дверь в мир, где насущная необходимость сделать так, чтобы муж или свояк был «добр», сразу же встречала сочувствие. Супружеское и, шире, домашнее насилие было достаточно частым явлением, чтобы люди не интересовались, почему всем этим женщинам нужно смягчить нрав мужей или почему, к примеру, Фетиньица желает добиться доброго отношения от деверя. Находясь в отчаянном положении, женщина могла прибегнуть к магии – это казалось вполне разумным и даже находило понимание среди судейских, признававших, что не следует переходить определенных границ.

Известно, что «Домострой» точно указывает, как, где и почему мужу можно бить жену. При этом неизменно подчеркивается необходимость соблюдения должного такта. Побои следует наносить наедине, чтобы не унизить женщину перед слугами, и произнести при этом назидательные слова. Нельзя пользоваться железными и деревянными посохами, бить по лицу, по уху или в живот, чтобы не вызвать слепоты, глухоты, паралича, зубной боли или выкидыша [Домострой 1908–1910: 37][396]. Этот наиболее известный фрагмент «Домостроя» предполагает, что битье жены является не только правом, но и обязанностью мужа, средством управления домашним хозяйством, так же как наказание кнутом, нанесение увечий, клеймение и лишение жизни считались необходимыми и спасительными атрибутами царской власти. В то же время, как отмечает Нэнси Шилдс Коллманн, для применения патриархального насилия имелись определенные пределы [Kollmann 1998]. Хорошая порка могла быть душеполезной, однако нанесение увечий или убийство переходили грань дозволенного. Ограничения на насилие, встроенные в идеализированное представление о семье, были не такими сильными и чаще всего оказывались неэффективными, но все же они реально существовали.

Грань между заговорами, призванными «задобрить» мужа, и теми, которые составлялись с целью осуществить месть, наслать болезнь либо лишить человека жизни, была весьма тонкой. Очень часто жены, ставшие жертвами обвинения, утверждали, что применяли заговор первого вида, тогда как по словам их мужей за ними числились куда более зловещие намерения и практики. Так, например, в 1678 году муж и свойственники одной молодой дворянки заявили, что та пыталась наслать на них порчу, подложив им в постель куски угля и глины, паклю, мертвую мышь и пшеничные зерна. Женщина признала, что «портила она свекровь свою за то, что до нее Марфы не добра», но только для того, чтобы благодаря заговорам ее полюбили и «до нее были добры». Она «мешечик клала для естества мужеска к ярости». Под пыткой она взяла свои показания обратно, утверждая, что муж и его родственники заставили ее сделать ложное признание в совершении колдовских действий, которых на самом деле не было: она ничего не подкладывала им в постель, не насылала на них порчу и первоначально оговорила себя, чтобы заслужить их одобрение.

Ни чем не порчивала, а клепала де я себя во всем напрасно, потому что меня страх обуял а как де я у свекра своево и у свекрови в дому жила и про что де они меня станут спрашивать, и я им говорю что ничего ни знаю ни ведаю, и они де меня за то не любят. А как де я себя чем нибуд поклеплю и они меня и любят. И я де во всем себя клепала напрасно. Да и свекров де моя про что меня про какое еретичество станет спрашиват и я де в дому их на себя говорила ж напрасно[397].

Неясно, о каком насилии шла речь в данном случае – только физическом или также и эмоциональном. Но «страх» молодой дворянки и использование ею магии, вымышленное или нет, отвечал логике, очевидной для всех участников процесса – самой угнетаемой женщины, заподозривших ее свойственников и членов суда.

Смертельная близость: колдовство и домашние слуги