Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Рассказы золотных мастериц из царицыной светлицы демонстрируют нам, до какой степени напряжение, порождавшееся иерархиями различных видов и отравлявшее любое «публичное» взаимодействие, было свойственно и самым частным, внутрисемейным отношениям. Говоря о своих попытках добиться от мужа доброты и нежности, женщины пользовались тем же языком, который употреблялся другими по отношению к царю и царице. Дома, как и во «внешнем» мире, обитатели Московского государства терпели оскорбления и рукоприкладство со стороны тех, кто обладал правом на господство и насилие. Чтобы умягчить сердце мужа и не дать ему распускать руки, они обращались все к тем же слепым бабам, предлагавшим заклинания и действия вроде рассыпания пепла. Одно и то же отчаяние побуждало женщин, где бы они ни находились, изо всех сил обеспечивать себе хотя бы толику физической безопасности. Такая изоморфность домашнего очага, царского двора и швейной мастерской подчеркивает невозможность провести различие между «публичным» и «частным» в мире, где вопросы о статусе решались с помощью родства, свойства и патронажа, а продвижение по социальной лестнице требовало поддержания связей, основанных на чувствах – любви, похоти, доброжелательности.

Замужние женщины, независимо от их социального статуса – от дворянок и златошвеек при царице до крестьянок и холопок – искали защиты от жестокого обращения со стороны мужей. Некоторые шли в суды, прося царя о милости, и нередко добивались своего [Kaiser 2002; Kollmann 1998; Weickhardt 1996]. В самых тяжелых случаях, когда женщину калечили, уродовали, морили голодом, заковывали в цепи, когда она сходили с ума от издевательств, – суд мог удовлетворить ее иск, освободить ее от обязанности жить с мужем и позволить ей вернуться в отцовский дом – или поместить мужа под строгий надзор, чтобы гарантировать в будущем хорошее поведение с его стороны. Если же на правосудие полагаться не приходилось, женщины обращались за помощью к друзьям и знакомым. Златошвейка Ламанова рассказывала о том, как нашла нужную ей колдунью: «К бабе к ворожее подругу свою мастерицу Степаниду Арапку за Москву реку звала а тое де бабу зовут Настасицею живет за Московою рекою на Всполе а спознала ее с нею подруга ее золотная ж мастерица Овдотья Ярыжкина» [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 238]. Налаживание отношений с женщинами, ставшими жертвами таких же невзгод, давало надежду на избавление от каждодневной жестокости, от которой страдали многие из них.

В чуть более раннем деле – где события также разворачивались в царских златошвейных мастерских – другая швея, обвиненная в попытке наслать порчу на царей, заявила о своей невиновности. Под угрозой пытки она призналась, что действительно прибегла к магии, но направила ее против своего мужа, а не царицы.

Ходит де в царицыну слободу, в Кисловку, к государевым мастерицам жонка, зовут ее Танькою. И она де той жонке била челом, что до нее муж лих; и она ей дала тот корень, который она выронила; и велела ей тот корень положить на зеркальное стекло, да в то зеркало смотреться и до нее де будет муж добр [Канторович 1990: 168–170].

С тоскливым постоянством женщины, обвиненные в использовании кореньев и заклинаний, объясняли, что прибегали к волшебным средствам защиты только для прекращения побоев со стороны мужа. Что крылось за этим, мы не знаем, но ссылка на супружеское насилие, по крайней мере, была общим местом, представляя собой вполне приемлемую, а часто и успешную, линию защиты[394].

Прибегавшие к насилию мужья и свойственники часто фигурировали в делах о колдовстве, но первоначально, как правило, выступали в роли обвинителей. Встречное обвинение в насилии вызревало лишь постепенно, по мере того как жена рассказывала о своем положении и мотивах своих действий. Так, в 1623 году в Воронежском воеводстве крестьянин по имени Лунька, крепостной казачьего атамана, изобличил свою жену Фетиньицу в насылании порчи на его брата при помощи некоего корня, отчего тот умер. Корень – вещественную улику – он принес в съезжую избу. Расспрошенная воеводой Фетиньица показала, что получила корень от своей матери, а та – от другой крестьянки из их села. Мать Фетиньицы, по ее словам, показала дочери, как делать отвар из корня, велела дать деверю, заверив, что тот останется жив, и прибавила: «До тебя [будет] добр» [Новомбергский 1906, № 1: 3–9][395].