Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Судейские и приказные пребывали в убеждении, что телесные страдания вырвут у человека правдивое признание, но понимали, что доведенный до крайности узник может признаться в чем угодно. Эта обеспокоенность видна в материалах некоторых дел – еще один довод в пользу того, что судьями двигало также и стремление установить истину, а не желание причинить боль (по крайней мере, не одно только оно). К примеру, рыльское дело 1644 года осложнилось тем, что в признании усомнились, ибо его получили под пыткой. Гришка Титов, юревченин и отставленный стряпчий конюх из Новгорода-Северского, был схвачен за то, что держал у себя «многое воровское письмо и приговоры во всяком дурне и заговоры звериные и пищальные». Он сообщил, что действительно хранил «еретическое письмо» в коробе, который оставил у своего друга, дьякона Ивана, игуменского сына – в московском Зачатьевском монастыре. «И то де ево заговорное и еретическое письмо <…> лежит в ево Гришкиной коробе за ево Гришковою печатю а коробя де ево стоит в потклете под лавкою с рубашками. А то де диякон Иван про то письмо у него Гришка ведает». Под пыткой Гришка признался, что не только собирал заговоры, но и совершил поджог «по веленю свата своево игумена Ионы». Позже, однако, Гришка направил царю Михаилу Федоровичу челобитную, в которой взял назад свое признание, объяснив, что воевода «велел ево Гришку пытать крепкими пытками и он Гришка не перетерпя пытки говорил на себя будто он пруд мельничной зжег по наученю игумена Ионы а он де Гришка пруд не жигал. А как под Рыльска пруд горел, и он Гришка в те поры в Рыльску не был». После сорокапятинедельного пребывания в тюрьме, измученный пытками и голодом («помираю всякою голодною и нужьною смертью»), Гришка воззвал к царскому милосердию. Его просьба была удовлетворена: Гришку велели отпустить на поруки, а его обвинитель подвергся дальнейшим расспросам[442].

Закон предписывал – и власть имущие старались поступать именно так – держаться «золотой середины»: пытка должна была заставить человека говорить, но не должна была привести к его смерти. Пытки стремились удерживать в определенных границах, чтобы они служили своим целям, не превращаясь в угрозу для жизни. Русские суды не применяли пытку хаотично или бездумно. В законах указывалось, когда именно ее следует назначать и в какой форме. В теории узника полагалось пытать не более трех раз, причем самые изощренные разновидности пытки допускались только для особенно чудовищных преступлений, включая колдовство [Kollmann 2009:162,164]. Нарушение этих правил или применение пытки без разрешения царя влекло за собой суровые взыскания в отношении тех, кто допускал самовольство [Kollmann 2009: 169]. Моральная планка – как и в случае с «правильным» битьем жен и холопов – была удручающе низкой, смерть была едва ли не единственным исходом, который открыто признавался недопустимым. Если жертва погибала на дыбе или умирала от ранений, ожогов, различных травм вскоре после пытки, в центральное учреждение посылался отчет, служащий цели оградить местные власти от нежелательных последствий [Борисов 1851, № 45–46: 337–344][443]. Разумеется, позиция государства во многом выглядит насмешкой – пытка по определению основана на насилии, и кроме того, справедливо звучит высказывание Эдварда Питерса, относящееся к более развитому юридическому обоснованию пытки в Европе: «Точно определенное, ограниченное и строго регулировавшееся законом и теорией права, применение пытки быстро вышло за эти пределы в жестоком мире правоприменительной практики, среди зачерствевших судейских чиновников» [Peters 1996: 69].

Рядовые обитатели Московского государства признавали, что пытка должна применяться согласно установленным правилам, в особых пыточных комнатах, уполномоченными на это лицами, которые действуют в своем официальном качестве. Центральная власть довольно чутко реагировала на жалобы о предполагаемых нарушениях судебной процедуры, предписывая соблюдать закон в пределах необходимого минимума. Когда отставной стрелец Володька Кузнецов, находившийся в Обояни (неподалеку от Белгорода), подал челобитную об освобождении своей жены, он выдвинул несколько доводов разного характера. Во-первых, обвинения против женщины, по его словам, были ложными и клеветническими, их выдвинули сосед с супругой, движимые чувством неприязни.

Прежде сего чинил мне бедному обиды и гонительства сусед мой обоянец Василий Чиркин, а в прошлом г. во 7176 [1667–1668] году он Василий научил жену свою Агафью желобницу сказать на женишку мою, будто приходила та женишка моя к той его жене к двору и научала ее чародейству высечь середку из козюльки и его Василья испортить.