Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Стольник ж Роман Воейков Харитонову сноху Борисова Марфицу в волшебной порче для подлинного сыску пытал в треть накрепко и клещами зжена. И с пытки Марфица в той в волшебной порчи с себя и со оговорных людей зговорила. Свекра она своего и свекрови и мужа своево и их людей, девки и жонак, ни чем не порчивала и никаких им отрав не давывола. И сестра ей Анна про наговорной чеснок на Мордву не сказывала. Тем она себя и оговорных людей и в прежних своих словах клепала.

Воейков «Марфицу удопрашивал для чево она в той волшебной порчи с себя и с оговорных людей зговорила», и получил такой ответ: «Для тово на сестру свою Анну в волшебной порчи говорила: послышела она будто сестра ее умерла, а на жонак что б ей пытаной не быть». Желая избежать новых мучений, Марфица назвала имя близкого человека, чтобы ее слова звучали правдоподобно – зная, что тот лежит в могиле, недосягаемый для судей. К несчастью, царские люди отыскали Анну, все еще живую. При встрече в пыточной камере сестры, должно быть, испытали трагическую смесь эмоций: радость от того, что обе живы, ужас при мысли о том, что повлечет за собой эта встреча[448].

Даже при втором, третьем или – формально незаконном – четвертом сеансе пыток многим свидетелям удавалось не оговаривать живых людей, указывая на давно умерших наставников, называя распространенные имена (Ивашко), прозвища, давно забытые отчества, сгинувшие во времени и пространстве[449]. Казенный дьячок из Тихоновой пустыни сознался, что переписал «женской стих», обращенный к Сатане, но постарался не навлечь преследования на других: «Он то письмо списывал у Лушенина у посацкого человека и тот посацкой человек умер тому нынешнему лет с 50 и больши»[450]. Точно так же в 1629 году Максимко Иванов, монастырский крестьянин из Арзамаса, признался под пыткой, что давал смертельно ядовитые травы соседской жене, а на вопрос о своих учителях заявил: «Указывал де ему тое траву прохожий человек, а имени ему не упомнит» [Новомбергский 1906, № 4: 20]. В 1647 году шацкий воевода допрашивал крестьянина по имени Терешка Ивлев. «Велено [было его] пытать накрепко и огнем жечь». Тот отверг почти все обвинения и сумел оградить других от постигшей его участи. Вот его показания:

Про сноху свою Авдотьицу не знаю, куда она побежала и с кем, потому что она жила не со мною вместе, а жила в селе Сотницыне за боярином за князем Никитою Ивановичем Одоевским. А учился де я Терешка тому дурну на Волге на судах, слыхал у судовых ярыжных людей, а на чьих судах на Волге и в котором году и у кого именем хаживал, того де я не помню, потому что де то было давно, как я был молодых лет [Новомбергский 1906, № 11:66].