Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

До этого записи по делу велись в обычном пугающе безличном тоне, как многие другие отчеты о применении судебных пыток. Подозреваемые попадались в сеть и затем раз за разом подвергались пыткам. Сам процесс описывается немногословно: «И я, холоп твой, Волоткину жену и Рогатую Бабу велел поднят на пытку». Но в этом случае записи оканчиваются на пронзительной ноте. Повествование, до того спокойное и официальное, завершается ужасающим замечанием воеводы, председательствовавшего в суде: «И та Рогатая Баба стара и слепа с пытки обмирала». И далее: «А те корне давал я, холоп твой, ее ощупать руками и к носу подносила нюхать».

Соблазнительно было бы увидеть в этом признаки человечности и угрызений совести, но контекст, в котором появился документ, заставляет предположить, что воевода стоял перед дилеммой чисто административного свойства. Страшась царского гнева, плохо понимая, что ему делать, с учетом плохого состояния главной подозреваемой и свидетельницы, он объяснял: «Я, холоп твой, в тех коренех всякими пытками пытать не смею, чтоб, государь, она с пытки не умерала». И добавлял: «И тое государь Рагатую бабу и Волоткину жену велел дать за пристава <…> до твоего государева указу и тое государь Рагатую бабу в том корене всякими пытками мне, холопу твоему, пытать ли. И о том, что ты государь укажешь». Нисколько не тронутый сообщением о возрасте узницы и ее нездоровье, царь в скором времени прислал ответ: «Указал сына боярскаго и жену его освободить для того, что они с пытки не винились, на себя ни на кого не говорили; а Рагатая баба сказала, что коренье давала к робенку, и про ту бабу обыскать, не было ли за нею и напред сего какого воровства и людей не портила ль и до смерти кого не уморила ль и сыск присылать»[447]. На момент окончания записи старуха все еще находилась в тюрьме, однако применять к ней новые пытки было не велено. Образ Рогатой бабы, вынужденной ощупывать и обнюхивать подозрительный корень, напоминает нам о том, сколько людей приносилось в жертву поиску так называемой истины.

В своих поисках правды суды сталкивались с проблемами, которые пытки не могли решить, а порой даже усугубляли. Как показывал опыт, пытка не была безотказным способом заставить человека говорить правду. Некоторые подозреваемые продолжали заявлять о своей невиновности даже после многих истязаний. Были и те, кто тщательно обдумывал свои признания, чтобы не навредить друзьям и родственникам, особенно когда вставал вопрос о раскрытии имен наставников и сообщников. Так, Марфицу, молодую жену одного из муромских горожан, обвинили в насылании порчи на мужа, свекра и нескольких служанок. Власти откликнулись на это следующим образом:

Стольник Роман Воейков Харитонову сноху Борисова Марфицу в той волшебной порче для подлинного сыску пытал, а с пытки в той волшебной порче она винилась: в постелю свекру своему клала пожен для болезни сердечной, а девке и жонкам давала в естве лепешку с ужевыми выпуски. <…> А портила она свекров свою за то, что до нее Марфы не добра. А жонку Улитку от ревности.

На вопрос воеводы о том, кто научил ее колдовству, Марфица призналась: «По наученью сестры своей родные, а ныны и про тое порчю ведают Шацкого уезду мордвин Иевка а чей сын того не упомнит, и сестра ее Анна». После этого она подробно рассказала о том, какую роль в ее обучении сыграла сестра, а также другие мордвины, чьи имена остались неизвестны. По ее словам, события происходили в глухой деревне отдаленного Шацкого уезда. «Наговорной чеснок давала свекрови ее сестра родная Анна, и тот де чеснок наговаривал у сестры ее Анны шацкого уезду села Березова Мордвин Кичатко». Воеводские люди сумели отыскать всех, кого назвала Марфица, и устроили им очную ставку с ней в пыточной камере, но женщина принялась все отрицать.