Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Знак равенства между болью и правдой ни в коей мере не является чем-то универсальным. К примеру, сегодня ситуация обратная: любой человек лишь «в здравом уме и твердой памяти» может заверить завещание или другой юридический документ. В Китае при династии Сун законники утверждали, что только свидетельство, полученное без принуждения, позволяет добраться до истины. «Эта культура… отличалась позитивистским представлением о законодательном процессе: человеческий разум, при должной подготовке, всегда способен распознать ложное обвинение или ложное признание, принять тайные послания, изложенные языком тела, и установить истину». С этой точки зрения пытка лишь искажает картину, уничтожая трудноуловимые выражения лица и прочие физические признаки, которые законник научен воспринимать [Рее 1997: 49][455]. В Европе к концу XVIII века «боль подверглась переоценке, в ней видели теперь бессмысленную, механическую психологическую реакцию, лишенную социального смысла, так что пытка утратила свое идейное значение, ее больше не считали способной извлечь истину из тела» [Silverman 2001: 9, 22]. Более субъективные концепции истины, в которой видели теперь ненадежную территорию, зависящую от избранной точки зрения, продукт согласия трезвых умов или проверяемое знание в научном смысле, порождали другие уравнения, в которых ни тело, ни боль не участвовали в формулировании или установлении истины[456].

Каждый из этих подходов к определению и выявлению истины основывался на культурных предпосылках, по той или иной причине не требовавших или не признававших, что боль может являться орудием дознания. Аналогичным образом в культурах, подчеркивавших важность пытки как средства установления правды, природа тела понималась по-своему. К примеру, в Европе раннего Нового времени пессимизм блаженного Августина, с горечью размышлявшего о падшем состоянии человеческой воли, бросал тень сомнения на сознательно сделанные признания. Поэтому спонтанные крики, исторгнутые из плоти пытаемого, могли иметь больше веса в глазах участников суда, чем обдуманные речи, произнесенные не под давлением.

Вера в уникальные свойства физического насилия, будто бы способного вырвать правду из непокорной плоти, является ключевым концептуальным элементом каждого утверждения о действенности пытки, какими бы ни были основания этой веры – интеллектуальные, богословские или подсознательные. Лайза Силверман в своем труде, посвященном судебным пыткам во Франции раннего Нового времени, пишет, что суды той эпохи «рассматривали страдания людей как средство познания». В этом смысле боль пролагает путь к знанию, являясь как бы «телесной эпистемологией». Но почему боль заставляет правду выйти наружу? Пытка отличается от других средств установления истины тем, что она перекидывает мост через пропасть, разделяющую доступное осязанию и познанию царство плоти и трудную для исследования область невидимого и невосстановимого прошлого. «Провозглашенная публично и закрепленная законодательно цель судебной пытки состояла именно в том, чтобы сделать истину зримой и слышимой путем причинения боли» [Silverman 2001: 3, 22]. Пытка связана с тем, что антрополог Уэбб Кин называет – в другом контексте – «практическим выражением онтологической дилеммы». Кин отмечает, что коммуникация между царством физического, познаваемого, конкретного, с одной стороны, и областью метафизического, развоплощенного, духовного – с другой создает проблему в теоретическом и практическом плане. «Эту дилемму можно выразить так: поскольку живущие люди стремятся установить отношения с невидимым и молчаливым миром, они натыкаются на собственную материальность и материальность мира, который они населяют, а также и самих доступных им средств этой коммуникации». Чтобы преодолеть ограничения, обусловленные их материальностью, люди должны «разработать материальные практики, делающие невидимый мир предположительно доступным полем опытного восприятия» и найти способы «производить нематериальное посредством имеющихся у них материальных средств». Пытка, как и гадание по внутренностям, помогала достичь того, что Кин называет на английском «transduction across semiotic modalities». Это сложное понятие плохо поддается переводу, но означает что-то вроде «обмена между семиотическими модальностями» [Keane 2008]. Возможно, будет продуктивно описывать пытку именно в этих терминах – как способ возведения моста над пропастью между в иных случаях несоотносимыми «семиотическими модальностями» отвлеченной истины и тела в его материальности. Человеческое тело с его вещественностью служит сосудом для истины, которая может быть извлечена (transduced) через боль.