Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Помимо теорий взаимодействия священного и мирского, существовала и другая область, где осуществлялась коммуникация нематериального и материального миров, особенно важная для нашего исследования – оживленная сфера русской народной и магической культуры. Заговоры, до которых так упорно доискивались суды, применяя при этом пытку, отвечали все той же логике материального воплощения и персонификации абстрактных понятий, которая, похоже, была свойственна и представлениям судей о правде. Точно так же, как правда заключалась в физическом теле обвиняемого, слияние и смешение буквального с метафорическим давало возможность эмоциональным состояниям принимать телесную форму. Русские заговоры, особенно любовные, наделяли эмоциональные состояния физической сущностью и содержали прямые обращения к ним как к активным участникам драмы зачаровывания. В любовных заговорах часто называются отдельные части тела, каждая из которых должна почувствовать томление и желание. «Соматизацию» эмоции мы видим в заговоре из сборника Семена Айгустова (см. главу четвертую), где каждая часть тела испытывает невыносимую тоску. Каждая конечность, каждый орган, испытывающий страдание, под воздействием заговора становится вместилищем порочного желания:

Как тот огонь горит, в году и в полугоду, днем и полудни, и часу и в получасу, так бы та раба по мне, по робу, горела с белое тело, ретивае серцо, черноя печень, буйная голова з мозгом, ясными очами, черными бровями, сахарными устами. Сколь тошно, сколь горько рыбе без воды и так бы рабу имерек тошно, горько по мне по робу…[458]

Особую роль в этих заговорах играет «тоска» в качестве осязаемого, переносимого предмета или персонифицированной действующей силы, или того и другого. В другой части заговора, найденного у Айгустова, тоску посылают для того, чтобы отравить душу женщины, выбранной в жертвы:

Ой вы, Сотона с дьяволи со малы, со великими, вылести с окияне моря, возмити огненую тоску мою, пойдити по белу свету, не зожигайти вы не пенья, не колодья, ни сырые деревья, ни земни тровы, зажигаити у рабы по мне рабу душу. На море окияне, на острове на Буяне стоит тут мыльня, в той мыльне лежит доска, на той доске лежит тоска. Пришол я, раб имярек: Что ты, тоска, поди, таска, уступи, тоска, рабу имерек, чтоб она тоскавала и горевала по мне, по робу имерек[459].

Из описаний кликушества очевидно, что «тоска» рассматривалась как совершенно определенная и активная сила. «Тоску» можно было наслать на человека, в показаниях свидетелей встречаются такие выражения: «нашла на нее тоска», «хватает ее та скорбь». Таким образом, метафора обретала силу в материальном мире, что, в свою очередь, имело физические последствия[460]. В повестях той эпохи Горе, вочеловечившись, скитается по земле («Повесть о Горе-Злочастии»), синие бесы – воплощение горя – осаждают, мучают, насилуют и оплодотворяют несчастную женщину («Повесть о бесноватой жене Соломонии»)[461].

Рис. 7.5. Икона святого Георгия в житии. Дерево, темпера, золочение, серебрение. 76,5 х 59 см. Россия, первая половина XVI века. Инвентарный номер ЭРИ-235. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж. Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.

Рис. 7.6. Икона Святого Георгия в житии. Детали. Вверху: Клеймо 5. Поднятие на дыбу. «Мучение железныме когтями». Внизу: Клеймо 7. Мучение раскаленными железными сапогами и железными клещами. На русских иконах и миниатюрах изображались, хотя и в стилизованном виде, орудия пытки, использовавшиеся судами.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж.

Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.

Рис. 7.7 Чудо святого Георгия о змие в житии. Россия, конец XVII века. Инвентарный номер ЭРИ-463. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж. Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.