Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Пытка сыграла троякую роль в этом эпизоде из жизни Анютки, сперва приведя ее в суд, затем послужив к ее осуждению, и наконец позволив ей добиться оправдания. Прежде всего, подвергшись несправедливым пыткам со стороны хозяина, она получила моральное превосходство над ним в глазах властей. Узурпировав исключительное право суда на применение пытки и посягнув тем самым на царскую юрисдикцию, протопоп вступил на опасную территорию. Далее, поскольку изначальное признание Анютки было получено через несанкционированное насилие, ее отказ от своих слов мог рассматриваться как действие, направленное на поиск истины, а принуждение со стороны протопопа являлось фальсификацией улик. И наконец, отречение от сказанного и новые показания начинали выглядеть правдой после пребывания женщины в пыточной комнате, с устрашающей перспективой пытки при помощи дыбы. Пытка в отведенном для этого месте считалась своего рода сертификатом подлинности показаний, если же ее применяли не там, где следовало, она становилась незаконным средством для манипуляций с правдой и ее искажения.

Приведем еще один пример, когда насильственная попытка хозяина вырвать признание обернулась против него. Илья Охлебаев, казачий голова из Севска, незаконно сделал своей холопкой свободную женщину по имени Оксютка. Забрав Оксютку в свое имение, якобы для того, чтобы помочь ей, он обратил в рабство ее детей и заставил женщину выйти замуж за одного из своих людей. Когда Охлебаев с женой захворали и все их дети умерли в молодом возрасте, он обвинил Аксютку в обращении к местной колдунье бабе Дарьице: та будто бы наслала на них болезнь и смерть при помощи заговоров и отваров. Брошенная в тюрьму Оксютка, однако, сумела повернуть дело в свою пользу, объяснив, что самозваный «хозяин» выманил ее из дома под ложным предлогом, желая поработить, а затем силой вырвал у нее признание в занятии колдовством: «Тот государь Илья стал меня бедную неволить, бить и мучить без престанно, и велел мне бедной говорить Севесково города на стрелчиху на Дарицу Никифорову дочь в корене. И я, бедная, не перетерпя от того Ильи муки по ево веленью говорила на тое стрелчиху».

Обеих женщин отвезли в Москву для дальнейшего допроса. Подвергнутые пыткам, они продолжали заявлять о своей невиновности. В 1651 году– шел пятый год ее заточения в московском застенке – Оксютка направила челобитную самому царю, прося выпустить ее: «Вели, государь, меня бедную и заключеную выкинуть из темницы, что б мне бедной сидя в темнице горкой сироти не з студи и з голоду напрасною смертию не умереть». Охлебаев сделал все возможное для парирования встречного иска женщин, утверждая, что те возводят на него ложные обвинения, когда утверждали, что он вырвал из Оксютки признание под пыткой. Но его оправдания ни к чему не привели. На тот момент, когда обрываются записи по делу, обе женщины по-прежнему оставались в тюрьме, но ясно, кому в данном случае сочувствовал царь. Он отдал указание о начале нового расследования в ответ на жалобы обвиняемых, и в результате «по сыску от головства [от должности головы] он Илья Охлебаев отставлен и в тюрме сидел»[467].

Еще одно дело, относящееся к 1700 году, переносит нас в русскую патриархальную семью, где царили такие же жестокие нравы, как и те, что определяли отношения между хозяевами и слугами. Федор Далматов, служилый человек из Землянска (Воронежское воеводство), заявил, что из-за его невестки Марфы в доме воцарилась «худоба большая». Коварная женщина, по его словам, давала своей свекрови (жене Федора) «в поле пить ужовой выползок чтоб она от того тосковала и умерла. А дочери ево Марьи давала травы чтоб она сохла. И ныне жена и дочь ево животом скорбят и кончаются смерьтью». На допросе Марфа признала обвинения и втянула в это свою мать Овдотью и золовку Настасью. Но затем, допрошенная вновь в присутствии родственниц, Марфа взяла назад и свое признание, и свой оговор, утверждая, что сделала их, «не перетерьпя бою» со стороны свекра.