Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Теория «передачи» (transduction) выглядит продуктивной, позволяя понять в общем и целом, почему в пытке видели полезное и действенное средство осуществления правосудия. Сложнее понять, как именно соотносились между собой истина, боль и тело в русском метафизическом имажинариуме. В Московском государстве, как и повсюду, считалось, что уязвимость человеческого тела перед болью дает возможность перекинуть мост над пропастью между физическим и нематериальным, но, верные себе, местные законники не оставили нам четкого изложения своих идей. Созданные ими источники – лаконичные памятники законодательства – неявно указывают на то, что Московское государство избрало свой собственный путь, отличный от парадигм, описанных выше, то есть европейских и китайских, появившихся до и после начала Нового времени. Православные богословы почти не обращались к Августину, и поэтому греховность человеческой воли мало заботила их. По-видимому, правда представлялась как почти телесная сущность, нечто такое, что может быть физически извлечено из человеческого тела путем манипуляций с ним. В этой картине мира боль выступает как средство коммуникации между вещественной плотью и воплощенной реальностью истины.

Православное учение давало возможность видеть в самом теле посредника между священным и мирским. Нетленные тела святых выполняли именно эту функцию, будучи физическим воплощением священного и средством переноса чудесных явлений в телесный мир живых [Greene 2010]. Мученики за веру пришли к святости через страдания и пытки, показывая, как велики возможности человеческого тела, если говорить о жертвенности и стойкой приверженности истине. Тела преступников выполняли противоположную функцию: истина не могла пробиться сквозь эту неподатливую плоть[457]. Опираясь на двусмысленные богословские предпосылки – тело считалось носителем греха и одновременно избранным и прославляемым инструментом воплощения Христа – обитатели Московского государства не испытывали сомнений в нужности пытки, действенной и справедливой. Тело было вместилищем греха, препятствием к обнаружению правды, и заслуживало такой страшной кары, как адские муки; но оно являлось также оболочкой, в которой пожелал воплотиться Христос, и могло содержать в себе, а значит, и раскрывать, правду.

Отсутствие у русских законодателей склонности к изложению своих мыслей на бумаге в очередной раз мешает нам связать все эти религиозные представления с юридическими теориями. Ни в одном законе, указе или судебном деле нет намеков на сакрализацию жестокости, мученичества или чуда Воплощения. Даже напротив: русские юридические документы отличаются сухим, мирским, бюрократическим тоном и языком. Однако недавние труды, посвященные повседневным и административным практикам, показывают, что православное учение влияло на мировосприятие жителей Московского государства, определяло их быт и взгляды на собственную жизнь, даже когда речь шла о самых повседневных, приземленных поступках [Halperin 2009: 105]. Формулируя свое понимание пытки и ее отношения к человеческой телесности, с одной стороны, и неосязаемой правде – с другой, они могли пользоваться готовым культурным словарем, где имелись все необходимые отсылки.

Иконы содержали эти отсылки, выраженные в зримом виде. Одним из самых любимых русских святых, чаще всего изображавшихся на иконах, был святой Георгий (победитель змея); клейма со сценами из его жития подробно рассказывают о мучениях, причиненных Георгию римлянами. Пытки изображены во всех деталях, и, что поразительно, римляне используют те же самые пыточные орудия – дыбу, грузы для растягивания, горячие клещи, огонь, плеть – что служили палачам при русских судах. Вероятно, мысль о том, что правда неизменно заключена в плоти, позволяла разрешить противоречие, при котором одни мучители поносились как безбожные тираны, а другие считались верными и честными слугами, чьи усилия позволяют вершить правое дело.