Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Описывая «волхование» (термин, применявшийся для нерусской магии) ткача, судебный писец употребил слово «еретическое», но затем его обвинили в использовании магического влияния на торговлю, а о ереси больше не упоминалось. Существует также небольшое количество дел, в которых выдвигались обвинения в ереси и хранении «черных книг»: эта связь довольно последовательно проводилась в указах и запретах, издававшихся верховной властью. Но чаще всего прилагательное «еретический» служило лишь для усиления существительных «колдовство», «волшебство» и не приобретало конкретного религиозного значения, причем оба эти слова были взаимозаменяемыми. Ярлык «еретический» свидетельствует о том, что церковь выказывала беспокойство по поводу магических практик, но не соотносится со сколь-нибудь серьезным представлением о магии как акте организованного, доктринального или принципиального разрыва с христианским учением или православным миром[481].

Политическое преступление?

В поисках общего знаменателя для триады наиболее тяжких преступлений в России – предательства, ереси и колдовства – некоторые предлагают отнести их к разряду «политических преступлений». Политика лучше, чем уводящее в сторону понятие ереси, позволяет выявить, какие тревоги приводили к преследованию колдунов. Но и это объяснение имеет свои границы. С тех пор как у исследователей появился интерес к данной теме, колдовские процессы в России считаются разновидностью политических процессов. Н. Я. Новомбергский утвердил эту точку зрения, решив опубликовать избранные дела о колдовстве в качестве приложения к двухтомному труду «Слово и дело государевы», посвященному делам о государственной измене [Новомбергский 1906]. Уилл Райан приписывает и «политическую окраску» вопроса, и преобладание мужчин среди обвиняемых тому обстоятельству, что слушание дел о колдовстве велось по преимуществу в судах Разряда – военного ведомства: соответственно, у мужчин имелось больше шансов попасть в число подозреваемых, особенно у таких мужчин, которые навлекали на себя гнев власть имущих и легко могли попасть под обвинение. По замечанию Райана, страна управлялась плохо, приказам не хватало сотрудников, поэтому до официального процесса, скорее всего, доводились только дела «мужчин, состоявших на службе у государства или церкви» [Ryan 1998: 72, 76, 77, 81].

Многие процессы полностью укладываются в эту «политико-военную» концепцию, но она может ввести в заблуждение. Русские суды внимательно выслушивали жалобы мужчин и женщин всех состояний, от бояр и архиепископов до крепостных и холопов. Расследования начинались по инициативе снизу, и ни один поданный царя не стоял слишком низко для того, чтобы ожидать – и даже получать – от должностных лиц то, что Джордж Вейкхарт назвал «надлежащим судопроизводством и равенством перед судом» [Weickhardt 1992]. Процессы, о которых говорится в этой книге, начинались после челобитных, подававшихся посадскими людьми, крестьянами, приказчиками, священниками, монастырскими служителями, дьяконами, холопами, мужчинами и женщинами, наряду с боярами, и игуменами, причем речь идет о жителях всех областей государства, а не только крупных городских центров. Участниками процессов о колдовстве были не одни только высокородные, влиятельные и могущественные лица либо колдуны и предсказатели, состоявшие у них на службе.