Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Далее подробно говорилось об обучении Июдки колдовству, в которое его посвятил другой крестьянин, к тому времени покойный, и о его тесных связях с Шакловитым. Как утверждалось в письме, Июдка часто приходил к Шакловитому по вечерам и оставался у него подолгу, ведя беседы, причем оба обменивались заверениями в дружбе, братстве и взаимной любви «отца с сыном»[489].

А как отсекли голову Федке, и он в те поры уехал в деревню с Москвы и говорил такие слова и ныне говорит же он Июдка: рад де за отца своего и умереть. А естьли де Бог продолжит мне здоров быть отплачю отцову смерть, Федора Леонтьевича и с недругами отца своего управлюся и в конец дело все совершу. Умилися, государь царь Петр Алексеевич!

Над своим здравием и над матушкою своею и над сестришкою и такому вору пора ему указ учинить волшебнику Июдке Болтину да и брате Июдкины и те воры такие что и он Июдка. Со слезами тебе государю ведомо чиню[490].

Политика и колдовство могли дополнять друг друга, и беспокойство по поводу возможной измены легко вызывало страх перед колдовством. Даже клеветнические и анонимные обличения могли выглядеть в какой-то мере достоверными, если в них связывалось одно с другим.

Однако если взять более крупный массив дел, то будет трудно утверждать, что процессы о колдовстве являлись преимущественно политическими. Те, которые дошли до нас, говорят об обратном, причем здесь важно обратить внимание на три обстоятельства. Во-первых, в подавляющем большинстве тех случаев, что вылились в судебные процессы, предполагаемые жертвы и обвиняемые не принадлежали к политической элите и не были с нею связаны. Как мы уже видели, обычное дело о колдовстве – то, в котором крестьянин жалуется на другого крестьянина, приказчик – на крепостного, хозяин – на холопа, муж – на жену, в котором казаки, мордвины, чуваши, стрельцы, священники, дьяконы, ткачи, знахари и бродяги подают челобитные друг на друга. И если примерно в 20 % дел были замешаны люди, причастные к политике, то в остальных 80 % они совершенно не были представлены – по крайней мере сколь-нибудь заметным способом. Так, драгун из Сокола после вечерней пирушки обвинил своих сотоварищей в применении магии – в итоге его «взяла блевотина [, и он] блевал многое время». Суд подошел к делу со всей серьезностью, и шумный разгул обрек солдат на пытку и тюремное заключение[491]. В 1659 году староста и посадские люди Духа подали челобитную в связи с «эпидемией» порчи, затронувшей их жен. Царь решил поступить максимально сурово и послал «сыщика» (следователя) Ивана Савинова сына Раманчукова, чтобы тот подверг обвиняемых пытке[492]. В августе 1622 года крепостной Ивана Воронина пожаловался казачьему атаману Усмони на свою жену, умертвившую его брата посредством порчи; атаман, как полагалось, передал челобитную старшему и младшему воеводам ближайшего административного центра, Воронежа, а те перенаправили дело в Москву, царю Михаилу Федоровичу. Никто из замешанных в деле не был даже отдаленно причастен к политике и не мог считаться государевым служащим. Тем не менее центральная власть дала ход расследованию и уделяла ему пристальное внимание, о чем свидетельствуют 48 листов сохранившейся переписки[493].

Даже когда в московских приказах не хватало служащих, они активно интересовались всеми делами о колдовстве, которые доводились до их сведения. Многие случаи, подобные описанному выше – конфликты между крестьянами, принадлежавшими одному владельцу, – рассматривались государственными судами, а не вотчинными или сельскими, склонными к произволу в своих решениях. Подозреваемые в колдовстве крестьяне из отдаленных деревень, таких как Усмонь или населенное мордвинами Брехово в Шацком воеводстве, весьма часто были вынуждены вступать в контакт с властями, поскольку государство последовательно проводило в жизнь принцип: «А буде до кого дойдёт до пытки, и пытать накрепко, чтоб про то воровство доискатца подлинно». Наши знания о таких делах основаны на сохранившихся архивных материалах, которые, в свою очередь, были собраны благодаря умелому выявлению подозреваемых, даже наименее очевидных, и отчетам: «А что они в роспросе и на очной ставке и с пытки учнут на себя и на иных на ково говорить, о том писать к великому государю»[494]. Руки государства оказывались длиннее, чем можно было ожидать[495].