Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Автор выставляет в неприглядном виде взаимную привязанность между мужчинами и их псевдородственные отношения, но как в реальной повседневной жизни, так и в вымышленных ситуациях политические отношения описывались как основанные на любви и иерархически упорядоченных родственных узах. «Политическое» выражалось в виде мольбы и прошений со стороны низших, покровительства и щедрот со стороны высших. Политические союзы скреплялись браками, статус достигался по праву рождения и вычислялся с помощью степеней родства. Честь была важнейшим способом утвердить свое положение [Kollmann 1987; Kollmann 1999]. В такой ситуации признание дела «политическим» или «неполитическим» мало что дает для понимания его сути: личное являлось политическим в прямом смысле слова, а все политическое было также религиозным. Одна категория перетекала в другую вплоть до полного уничтожения различий[498].

Итак, невозможность дать четкое определение «политическому колдовству» продуктивна с точки зрения научного поиска, но требует тщательного переосмысления того, что составляло сферу политического, и, соответственно, того, что составляло политическую угрозу. Коллективные кошмары, свойственные обществу в целом, дают представление о том, откуда исходила такая угроза в тот или иной исторический период. В Московском государстве неизменной составляющей таких кошмаров был крах этического порядка, выраженного в отношениях между людьми, стоящими на различных ступенях общественной иерархии. Использование магии, подозрения в таком использовании и страхи перед ним наблюдались чаще всего именно в тех случаях, когда лица, облеченные властью, переходили границы, установленные для таких предельно персонализированных отношений. Таким образом, колдовство действительно относилось к «политическому» и действительно представляло угрозу для общественного порядка – но располагалось оно на уровне межличностных отношений, как и политика в Московском государстве.

Колдовство и мятеж

В Европе XVII столетие оказалось богатым на мятежи разного рода; это относится и к Московскому государству. В ходе крупных восстаний неизменно возникали подозрения в использовании вредоносной магии, которые заканчивались гибелью подозреваемых от рук восставших или расправлявшегося с ними государства. Когда появлялось ощущение того, что «распалась связь времен», и верхи, и низы общества начинали питать беспокойство по поводу возможного использования темной магии. Мятежники приписывали угнетение, от которого они страдали, продажности, алчности и колдовству вышестоящих; царские власти не менее охотно обвиняли в чародействе своих противников. Порой верхи и низы объединялись против того, кого считали нарушителем порядка: примерами служат Артамон Матвеев и Федор Шакловитый, обличавшиеся низами и осужденные верхами. Ходили слухи о применении волшебства Борисом Годуновым, первым царем не великокняжеского происхождения. Автор антигодуновского памфлета «Сказание о царствовании царя Федора Иоанновича» приписывал покойному правителю, помимо прочих грехов и преступлений, совещания с «волхвами», «волшебниками», «волшебницами», «гадателями» и «ворожеями» [Сказание о царстве 1909: 758–759]. Эти подрывные слухи ходили уже в 1604 году и начале 1605-го, когда царствованию Годунова угрожал нарастающий мятеж, возглавленный Лжедмитрием I. Самозванец, занявший царский престол, пал жертвой заговора своих былых приверженцев из числа бояр, поднявших против него рядовых москвичей. Последние, в свою очередь, были возмущены слухами о переходе Лжедмитрия в католичество и использовании им колдовства. В Хронографе 1617 года, составленном вскоре после событий, утверждалось, что он прибегал к «чародейству бесовскому». Свидетели из числа иностранцев сообщали, что Василий Шуйский, взошедший на престол после Лжедмитрия, приказал выставить изуродованное тело самозванца на всеобщее обозрение, прикрыв его маской скомороха и положив рядом скоморошью дудку, чтобы подчеркнуть его пристрастие к чернокнижию [Райан 2006: 69–71; Из Хронографа 1987: 328, 332][499].