Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Отмечая, что обвиняемые происходили из всех слоев общества, Ив Левин задается вопросом: «Почему государство откликалось на доносы ничем не примечательных людей, изобличавших таких же ничем не примечательных “колдунов”?» [Levin 2010: 132]. Вопрос важный: он подчеркивает, до какой степени колдовские процессы отвечали запросам в равной степени и рядовых, и могущественных членов общества, а также побуждает рассмотреть особые угрозы, которые несло колдовство. Царское правосудие стремилось всячески сохранять и поддерживать шаткое неравенство, составлявшее основу хрупкого общественного договора. Защищая иерархические структуры от злоупотреблений сверху и расшатывания снизу – неважно, шла ли речь о царском дворце или крестьянской избе, – колдовские процессы выполняли по сути политическую функцию.

Это открытие заставляет нас внести еще одну поправку в теорию о том, что большинство колдовских процессов были политическими. Похоже, употребление самого термина «политический» применительно к Московскому государству требует предельного внимания. На определенном уровне любое обвинение в колдовстве и любой процесс имели далеко идущие политические последствия. Сложно представить себе жителя тогдашней России, который не состоял бы – в том или ином смысле – на службе государства или церкви. Все мужчины, независимо от их положения, были обязаны служить либо церкви, либо государству. Лучше всего устраивались те, кто служил царю в качестве дипломатов, дьяков, полководцев или военных командиров. К низшим служителям относились писцы, подьячие, каменщики, гонцы, каретники, кабатчики, бортники, кузнецы, рудокопы, ремесленники, конюхи, псари. В самом низу социальной лестницы стояли крестьяне, свободные и крепостные, а также холопы: они служили царю, работая на полях или в домах землевладельцев. Свои градации существовали внутри духовной иерархии; положение женщины зависело от должности ее отца или мужа. Нерусские подданные царя определялись на ту или иную службу, если это соответствовало его целям. Кто же не служил государству или церкви? «Гулящие» и «вольные» люди, составлявшие немалую долю обвиняемых в колдовстве. Потенциальная опасность с их стороны проистекала из способности избегать ограничений, налагаемых «литургическим» (если употребить термин, предложенный Роланом Мунье) или «служилым» обществом, жить по своим законам. Такие люди пользовались свободой от обязательств и не принадлежали ни к какому сообществу[496]. Их исключительный статус и уязвимость к обвинениям в колдовстве подчеркивают, насколько они не соответствовали правилу, согласно которому все поданные должны были служить царю и, соответственно, любое взаимодействие между ними в той или иной степени являлось политическим.

И наконец, в основе экономики Московского государства лежали не рыночный капитализм или институты того или иного рода, а личные отношения, базировавшиеся на покровительстве и зависимости. Циркуляция товаров и полномочий определялась векторами отношений между людьми (а также человека с Богом). Главными понятиями здесь служили межличностные связи и благоволение (или же, напротив, жестокость и враждебность). Вернемся к анонимному письму, где говорилось о контактах Июдки с Федором Шакловитым. Отношения их описываются в эмоциональных выражениях, свидетельствующих о предельной близости:

А как он Июдка приезжаючи седел у Федки и в те поры в полате не было никого оприче одного человека сторонного и они Федка и Июдка поговоря меж себя по любьви. И встали и помолилися Богу и поцеловали икону святую и меж себя поцеловались и назвал Июдка Федку «отцом», и Федка Июдку «сыном», чтоб им друг на друга не проносить ничего что о чем переговорена. И будет хто из них один приличитца по чему извету в их деле и ни винитьца в том ни в чем, хотя до смерти запытают[497].

Под пером пожелавшего остаться неизвестным автора, знавшего политические механизмы и структуры, отношения патрона и клиента превращались в заговор, возможно, носивший к тому же непристойную окраску.