Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Не одни только женщины сталкивались с трудностями из-за неблагопристойного поведения. В Дедилове (1626) мелкий землевладелец признался под пытками, что использовал волшебный корень, «и с тем де он коренем ходил для воровства курчанина сына боярского к Сидоркове жене Костянинова. И <…> тот сын боярской Сидорко ево Ивашка у жены своей поймал и его бил и ограбил и <…> у него корень вывезал ис подпояски губной диачок»[205]. В 1694 году на ступенях дома белозерского воеводы нашли анонимное письмо. В нем говорилось о том, что Никифор, келарь Кирилло-Белозерского монастыря, составляет заговоры, намереваясь наслать порчу на царя Петра Алексеевича вместе с женой и сыном. Никифора обвиняли также в хранении «черных книг» и приготовлении отвара «з змеиными да с ежевым салом да с кошечьим мозгом да с лягушкиною икрою». Этим отваром он будто бы собирался смочить рубашку (предположительно царскую). На келаря нападали еще и за то, что он имел греховную связь с женщиной, прижившей от него ребенка, а также совершал «пакости» с дьяконом и монахом. В число обвинений входили вредоносная магия и неблагопристойное поведение, но доказать их не удалось, и меч закона в конечном счете покарал автора доноса. Монаха-расстригу, обвиненного в написании письма, приговорили к смерти, но на месте казни объявили, что она отменяется: вместо этого доносчика били прямо на плахе, а затем сослали в Соловецкий монастырь. Несчастного крестьянина, которому он поручил оставить письмо у дома воеводы, также наказали палками и вернули во владения Кирилло-Белозерского монастыря[206].

В трех случаях мужчин обвиняли в применении физического насилия и колдовства для совершения сексуальных посягательств на женщин. Мы уже познакомились с таким зловещим персонажем, как Семен Айгустов, собиратель заговоров, насиловавший своих падчериц и крепостных крестьянок под страхом расправы. Он также угрожал, что убьет жену и женится на ее шестнадцатилетней дочери, в то время беременной от него[207]. В 1670 году в Смоленске монастырский крестьянин Васька был обвинен в том, что он насылал порчу на людей и животных в своей деревне Павлово.

Да в прошлых годех он Васка наворожа в той же деревне Павловой под двор[ех?] подметы подметывал и от тово в деревне Павлове вымерло два двора. Кроме того, Васка с невесткою своею побранясь тою порчею попрекались да он же Васка испортил жонку при <нрзб.> многих людех и бесчестил блудным воровством.

Он постоянно угрожал крестьянкам, что будет применять различные виды волшебства для принуждения их к совокуплению («портить на блуд»). Известно, что он избил свою жену – так жестоко, что та сошла с ума и бродила по улицам обнаженной, с распущенными волосами[208].

Несмотря на все эти возмутительные случаи, непотребное сексуальное поведение не было необходимой или даже основной отличительной чертой тех, кто подпадал под подозрение в занятиях вредоносной магией. Скорее оно рассматривалось как отягощающий фактор, но не служило определяющим признаком колдуна или ведьмы, и вообще было свойственно им нечасто. Приведем последний, совершенно недвусмысленный пример. Пожилой и больной брянский помещик, Михаил Иванов сын Безобразов, в 1666 году подал челобитную на своего сына, перечисляя множество числившихся за ним провинностей, от насильственного захвата отцовской вотчины до сыновней непочтительности, жестокости, нападений на людей, воровства, блуда и занятий колдовством. Среди прочего сын якобы соблазнил одну из отцовских крестьянок Машку, находившуюся вдали от мужа, «дая гласки про блуд». Состоя в греховной связи, они вместе творили «воровство и ведовство». Будучи в бегах, она вышла замуж за другого, но Безобразов-отец не желал отказываться от своих прав на нее, несмотря на жалобы нового мужа – как он указывал, «была она у роспроса и отдана мне с роспискою, а сей, Государь, прежней муж жив»[209]. Здесь недолжное сексуальное поведение призвано указать на свойства характера, но не является определяющей чертой ведьмы. Главная роль отводится скорее обвинению в сыновней непочтительности. Жалуясь, что сын зашел слишком далеко, – в письме брату он утверждал: «Я батьковых гроз не боюсь», – оскорбленный отец ссылался на положение закона, регулирующее отношения родителей и детей: