Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Гендерные дихотомии – те же, что и дихотомии христианского вероучения; они же лежат и в основе магии: добро и зло, Адам и Ева, Ева и Мария, Христос и Сатана. <…> [Эти христианские дихотомии] в конечном счете выражают одно и то же гендерно обусловленное противопоставление: плоть, то есть женщина, противостоит духу [и, добавим, интеллекту], то есть мужчине [Williams 1995: 11].

Русское православие разделяло, без каких-либо громких утверждений по этому поводу, так убедительно обрисованные Уильямс богословские установки, свойственные католической и протестантской Европе. При этом плоть и дух почти не разносились по гендерным категориям. Как мужчины, так и женщины были обязаны повиноваться вышестоящим, добиваться повиновения от нижестоящих и в конечном счете преодолевать гендерные различия, чтобы достичь бесполого совершенства. Окрашенные влиянием православного богословия гендерные категории и практики обессмысливали европейскую логику, устанавливавшую связь между женщинами и колдовством: в России она никак не действовала на воображение обвинителей.

Если не гендер, то что? Социальный портрет обвиняемого

Обвинениям в занятии колдовством подвергались, непропорциональным образом, в основном мужчины. Есть основания утверждать, что колдовство в России являлось преимущественно «мужским» преступлением и гендерные факторы были столь же важны, как и в Европе, но в обратной пропорции. Такой вывод был бы логичным, но верным лишь отчасти. Гендерные факторы в какой-то мере определяли то, как люди перемещались, взаимодействовали, подозрения какого рода они могли привлечь и какие роли им приписывались, но они не определяли сути колдовства и не помогали наметить круг потенциальных жертв. Подозрения вызывали те, чьи качества и поведение ассоциировались с занятием колдовством, и эти качества не считались неотъемлемо присущими одному или другому полу: скорее они определяли человека как ведьму или колдуна. Мужчины, более мобильные и открытые для социального взаимодействия, чаще попадали в потенциально опасные ситуации, которые могли повлечь за собой обвинения в занятии колдовством[239].

Рассмотрим социальный портрет тех, кто вызывал подозрение у русских судебных властей. Обвиняемых в колдовстве можно разделить на несколько категорий (основываясь на тех 223 делах, в которых сообщается кое-что о подсудимых). В 33 случаях – 15 % от всех дел, что довольно много, – ответчиками или теми, кто научил ответчиков магическим практикам, были бродяги. Возможно, бродяг среди обвиняемых насчитывалось еще больше – мы говорим лишь о случаях, когда это было точно установлено. В эту категорию попали, к примеру, три странствующих мордвина, вызывавших нечистых духов, «баба-ворожейка татарка», взявшая обыкновение «по слободам… ходечи, ворожить», «гулящий человек, коновал», «гулящая жонка», странствующий скоморох и пастух-ведун, скитавшийся между деревнями[240]. Все они позволяли себе свободу передвижения, подрывая тем самым усилия властей, старавшихся прикрепить подданных к определенному состоянию и месту, привязывая их к помещикам, полкам или иным коллективным единицам.

Государственная политика была направлена на то, чтобы население само отслеживало неразрешенные перемещения: крестьяне постепенно закрепощались, горожане законодательно прикреплялись к своим городам. Первичной налоговой единицей в Московском государстве была община, а не человек или домохозяйство. Если кто-либо пускался в путь по своей воле, освобождаясь от тягот, связанных с учетом, причитающиеся с него выплаты раскладывались на оставшихся членов общины. Таким образом, каждый был заинтересован в ограничении свободы передвижения для своих соседей; постоянные требования горожан вернуть сообщинников-беглецов, фиксировавшиеся на протяжении XVII века, свидетельствуют о том, что они хорошо понимали действовавшую в данном случае логику принуждения. Частая перемена местожительства представляла угрозу для жизнеспособности и целостности общин, уменьшала налоговую базу или снижала стабильность налоговой системы, а потому крестьяне и горожане одобряли и даже предлагали меры, направленные на то, чтобы лишить жителей страны свободы передвижения и защитить общины от разорения. Во время городских восстаний 1648–1649 годов и позднее, до самого конца столетия, участники выступлений требовали насильственного возвращения беглецов и неплательщиков налогов в места их проживания, чтобы налоговое бремя падало на более широкий круг лиц[241].