Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Также между молотом и наковальней – недоверием населения с одной стороны и неодобрением властей с другой – оказалась и четвертая группа подозреваемых. Дать ей определение не так легко – то, что их объединяло, не нашло ясного обозначения в источниках. Речь идет скорее о единстве на основе общего поведения, как оно виделось жалобщикам и судьям. Тщательное изучение обвинений и скрытых за ними событий заставляет предполагать, что такой общей характеристикой было неподчинение или неуважение. Подозреваемые так или иначе бросали вызов – реальный или кажущийся – жестко иерархическому общественному порядку. Этот субъективно установленный общий признак можно отнести ко многим делам, документация по которым достаточно обширна, чтобы дать представление о динамике межличностных отношений, стоящей за обвинениями. Служанок и крепостных обвиняли в использовании волшебства против хозяев или управляющих, чтобы отомстить за обиды или улучшить свое положение [Черепнин 1929: 97, 99; Новомбергский 1906, № 24–26][267]. В одном случае обвинение в колдовстве предъявили племяннику, проявившему непочтительность к своему дяде: он обратился в суд, пытаясь отнять вотчину у старшего родственника. В другом легкой добычей стал хвастливый холоп, утверждавший: «Хотя де боярин мой каков-нибудь на меня сердит будет а я де проговорю, идучи на сени или где нибудь, и он де мне ничево не учинит. А к женскому полу ково де я захочю, хоть боярыню, и она де у меня на вороту повиснет»[268]. В третьем подозрение пало на слишком независимого ученика мастера-седельника. В четвертом – это случилось 1657 году, когда в Духе свирепствовала «эпидемия» порчи, – одна женщина ошеломила и напугала остальных, заявив во время общего разговора: «Я де той болезни не боюсь. Бог меня милует, а вас де стану <нрзб.> и всех так <нрзб.> таскать». Разумеется, это не понравилось ее собеседницам, немедленно сообщившим, что она занимается колдовством[269]. Людей, томившихся под гнетом сверхиерархической системы, находившихся в подчинении по признакам пола, старшинства и положения внутри семьи и общины, связанных коллективной ответственностью, не говоря уже о крепостных – всем им можно было угрожать обвинением в колдовстве или угрозой выдвинуть такое обвинение.

В пятую группу, судя по всему, входили те, кто действительно занимался волшебством – по крайней мере в глазах своей общины. Подсудимые никогда не называли себя колдунами, но охотно признавались в том, что умеют исцелять людей, предсказывать судьбу, находить утерянные предметы и пропавших близких, отыскивать сокровища, оберегать новобрачных, снимать порчу. Дознаватели обнаруживали спрятанные клочки бумаги, где были записаны несомненно волшебные заговоры для обольщения женщин, насылания импотенции, защиты от враждебных заклинаний. Свидетелями предоставлялись и другие улики, в том числе тексты, напоминающие молитвы, фрагменты апокрифических сказаний, призванные помогать во время охоты, рыбной ловли, купли-продажи, судебных тяжб. У обвиняемых дома и при себе постоянно находили подозрительные предметы – сборники заговоров, загадочные коренья и травы, хитроумно заплетенные и хранящиеся в маленьких мешочках. Более того, как показывали свидетели, «ведомые ведуны» при всех похвалялись своим могуществом и угрожали окружающим проклятиями, укрепляя тем самым свою репутацию среди местного населения. В исповедных вопросниках содержится множество вопросов относительно волшебных практик и обращения к чародеям [Ипполитова 2008: 205–232, 284–288][270]. Вместе взятые, свидетельства, всплывавшие на процессах, почти не оставляют сомнений: многие из обвиняемых в колдовстве если не открыто провозглашали себя колдунами, то во всяком случае были сколько-нибудь сведущи в кореньях и заговорах.

Несомненно, магические практики были распространены довольно широко – небольшое число привлеченных по делам о колдовстве не отражает масштаба явления, – а область их применения простиралась далеко за пределы ограниченного круга занятий – целительство и насылание порчи, предсказание будущего, нахождение предметов и лиц, вызывание любви и благосклонности, – из-за которых подозреваемые оказывались в суде. К примеру, отсутствие обвинений в применении сельскохозяйственной и метеорологической магии, о котором столько рассказывали фольклористы XIX века, может отражать определенную «тенденциозность» обвинений, вовсе не означая, что таких случаев не наблюдалось[271]. Возможно, почти не подвергались преследованиям и те, кто упражнялся в «женской магии» определенных видов, так что среди подсудимых их оказывалось немного[272]. Для целей нашего исследования мы предпочитаем сосредоточиться на обвинениях, которые заканчивались судом, а не заполнять пробелы при помощи экстраполяции.