Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Считалось, что письменное слово материально, и этим обуславливалось его могущество. Если содержание изъятых документов выглядело особенно угрожающим, представители местных властей заявляли, что не читали бумаг и даже не глядели на них, или объясняли, что не осмеливаются воспроизвести «непристойные слова» в своем докладе. К примеру, когда при одном охотнике нашли сборник заговоров, илимский воевода торжественно доложил царю: «Велел я холоп твой то письмо честь соборному попу Обросиму да таможенному целовальнику Ивану Крюкову, а сам я холоп твой того письма не чел»[321]. С бумагами, оставленными у приказной избы в Белоозере, случилось следующее: воевода робко сообщил, что приказал прочесть вслух документ с печатью, «а писем я холоп ваш роспечатат и осматривать не смел, а при ком, государь, тое грамотку в приказной избе чли и тем людем велел я, холоп ваш, учинить роспись и тое грамотку и письма запечатать в листу послал я к вам в Москве»[322]. Чтение могло привести заговор в действие. Мишка Свашевской объяснял приятелю, что обладает списком крайне кощунственного заговора, но не произносит его. В таких делах следует проявлять осторожность: «А будет он ее станет честь, не знаючи, и от бесов де ему не отговоритца»[323]. Обладатель заговора мог вообще не заглядывать в него и не уметь читать, но при этом получать выгоду от его магической силы. Многие из тех, у кого находили клочки бумаги с заговорами, признавались в неумении читать. В 1693 году незадачливого жителя Козлова по имени Ивашко Адамов пытали раскаленными клещами, а затем ломали на колесе, чтобы добиться от него правды о «воровском заговорном письме от ружья». Но подозреваемый показал лишь, что «то письмо взял он Ивашко в смутное время во 1670/1671-м году в Томбовском уезде под Троецким монастырем», а затем принес его домой и носил при себе, когда был дома. «А никому де он того письма честь и списывать не давал. Держал у себя спроста, и сам он Ивашко грамоте не умеет»[324]. Письменное слово, выведенное чернилами по бумаге, само по себе служило амулетом, защищающим от огнестрельных ран.

Соправители Иван и Петр Алексеевичи жестоко расправились с неграмотным Ивашкой, велев «жечь у него на спине» обнаруженный заговор, а затем «бить на козле кнутом нещадно» и отправить в пожизненную ссылку[325]. Так же беспощадно поступили и с одним из замешанных в деле Мишки Свашевского, переписывавшим заговоры и державшим их у себя: «Бить кнутом и те все заговорные письма зжечь на ево спине и сослать ево Петрушку з женою и з детьми в Сибир на вечное жите и написать в пашню [то есть включить в число крестьян, занимающихся обработкой земли]»[326]. Поджарить человека, запалив на нем костер из исписанных бумаг: такое наказание отражает представление о могуществе силы, заключенной в тексте.

Письмо как действие занимает центральное место еще в одном деле – о нем говорилось в начале книги. В апреле 1649 года писец Земского приказа Юрий Шестаков подал донос на Гарасимку Константинова, служку Новоспасского монастыря в Козлове, утверждая, что он, Юрий, видел у того «неистовые письма». Юрий вырвал бумаги из рук служки, запечатал и передал властям. Бояр и прочих думных чинов, слушавших дело, этот возмутительный поступок – чтение и письмо без позволения начальства (что воспринималось как преступление) – встревожил так же, как и Юрия. Через день после поступления доноса Гарасимко был тщательно допрошен, причем бояр интересовало не столько содержание писем, сколько их характер и происхождение, а также обстоятельства, при которых служка научился грамоте: «Те еретические тетратки ево ли письмо и будет тетратки писал он Гарасимко и хто ему такому воровству учил и у кого он списывал».

И служка Гарасимко в роспросе сказал что он учился писать с подячим с Юрьем Шестаковым <…> и после тово в гуляне своем писать позабыл и поучивался писать у тово подячего у Юрья Шестакова и давал де ему Юрьи списывать многие письма с своей руки и он для ученья письма списывал а те тетрати списывал ли или нет того он не упомнит[327].

Теперь и сам Юрий попал под подозрение, а потому был вызван, в свою очередь, на допрос. Как выяснилось, его и Гарасимку обучал грамоте один и тот же человек, более того, они были близкими друзьями и жили вместе уже много лет. И все же Юрий возражал – довольно неубедительно, – что Гарасимко не обращался к нему за помощью после своих скитаний и вообще не мог сделать этого, так как был намного старше Юрия. Защищаясь от Гарасимкиных наветов, Юрий указал, что он, как честный слуга государя, выдал своего преступившего закон приятеля.