Магнетрон

Все эти дни солнце сияло так ярко, что мы с ней не смели выйти из комнаты. Нам горько было смотреть на такое до ужаса ясное небо. Сегодня с утра дождь. Все идут по улице серые, сгорбленные. По окнам, как слезы, бегут холодные, мутные капли… Ты уже догадался. Ты уже все понял сам. Мамы не стало. Она давно была безнадежно больна. Подчиняясь ее воле, мы не писали об этом тебе. Помочь ты бы не мог. Мама не хотела мешать твоей работе.

Ты знаешь, как она любила тебя, и ты дал ей перед смертью великое счастье гордиться тобой. Она была очень счастлива, получив оттиск твоей статьи, написанной вместе с твоим другом Рониным. В последнее время мама только об этом и говорила. Она собиралась написать этому Ронину, поручить тебя его заботам. Работай, Володя. Она лишала себя радости видеться с тобой, чтобы ни на мгновенье не отрывать тебя от твоего дела…

Веснин опустил голову и прижался лбом к холодному переплету своего нового лабораторного дневника. Нет, надо сидеть прямо. Он не один, он на работе.

«За что, за что?» — повторял он про себя бессмысленный вопрос.

Остановившимся взглядом смотрел Веснин на лежащий перед ним сложенный вдвое и скрепленный круглыми пистонами лист толстой бумаги с рельефно вытисненной печатью и размашистыми подписями.

«За что, за что?» — повторял он, читая большие круглые буквы, оттиснутые на этом листе:

АВТОРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

Слова на изобретение были напечатаны гораздо мельче. Номер 48754 был взят в рамку, похожую на траурную.

Минуту назад Веснин мечтал о том, как он напишет об этом свидетельстве в Киев, матери.

«Почему, когда я встретился с Толей Сидоренко, я расспрашивал его о Ронине и не спросил его о родной матери? Он ведь сказал мне, что приехал из Киева, что был у моих родных… Он, конечно, хотел сказать мне, что мать моя умирает, но не сказал. Не сказал, видя мое равнодушие…»

Веснин не мог знать, что Сидоренко не сказал ему о Ларисе Евгеньевне только потому, что речь зашла о магнетроне.

Сидоренко готов был поделиться с Весниным своими опасениями относительно здоровья его матери. Он хотел начать издалека, сравнить жизнь человека с волной, которая вздымается, бежит вперед, потом падает, исчезает… Но Веснин заговорил о магнетроне, и Сидоренко переменил решение. Он не произнес подготовленной с таким трудом речи о волнах. Он решил скрыть от Веснина состояние здоровья его матери, чтобы тот со спокойной душой мог лететь в Москву, а не в Киев. Дело, ради которого Веснин должен был попасть на совещание, казалось Сидоренко не терпящим отлагательства. Решение Веснина ехать немедленно в Москву было тогда предопределено Анатолием Сидоренко.

Но если бы все это и было известно Веснину, то его раскаяние было бы не менее горьким.

«Что мешало мне, — корил он себя, — после совещания в главке поехать в Киев? Стремление скорее начать работы по теме Азот? Но приказ главка и так пришел бы в свое время к Жукову, и КБ-217 было бы организовано… Ну, а потом, когда бюро начало работать?.. Проходил месяц за месяцем, а я не мог урвать нескольких дней, чтобы съездить к матери…»

Можно было думать об этом сколько угодно. Вернуть что-либо, изменить ход событий теперь было уже невозможно.

Карусель

Веснин цеплялся мыслью за слова текста авторского свидетельства, набранные петитом, вдумываясь в их смысл, чтобы не думать о другом, о том, что казалось ему чудовищным, ни с чем не сообразным, невероятным.

…Выдано на основании Положения об изобретениях и технических усовершенствованиях от 9 апреля 1931 года… На мгновенье ему показалось, что он вовсе не получал письма из Киева, что ему снится, будто он получил такое письмо… Стоит лишь сделать усилие, крикнуть, проснуться…

— Глядя на вас, Вольдемар, — услыхал Веснин хорошо знакомый баритон, — я невольно думаю, как мало нужно для благоденствия человека, который живет умом, и я удивляюсь алчности большинства людей, их стремлению к богатству, к роскоши.