Магнолии были свежи (СИ)

— За которым последует зачисление тебя в мою группу на факультет искусствоведения, если ты не перестанешь быть упрямой девчонкой. Ты обо всем узнаешь самая первая. — уверил он ее. — Мы не собираемся от тебя ничего скрывать.

— У тебя кто-то есть? — вдруг спросила Джейн. — Ты кого-то полюбил? — она внезапно прижалась к его плечу и жалобно потерлась носом о рукав. — В твоем университете столько красавиц, хотя их и портят все эти книжки. Как они не понимают, что такие тяжелые сумки развивают искривление позвоночника?

Золотые нити мелькнули в стекле камина, и из открытого окна повеяло свежим персиком. Теперь Эйдин начинал врать самому себе, и эта игра была еще более увлекательной.

— Нет, у меня никого нет.

— А… — она хотела спросить его о чем-то еще, но Гилберт выглянул в гостиную — часы показывали ровно четыре вечера.

— Дорогая, давай позже договорим, мне нужно в Оперу. Кстати, — он вышел в коридор. — Хочешь со мной?

— В Ковент-Гарден? — Джейн разлеглась на шелковом диване. — Нет, это скука смертная. Ладно еще органная музыка, там хотя бы не вопят.

— Милая моя, побольше оптимизма. И помни, что только на концерт вместе с мамой, а потом обратно.

Он мельком поцеловал ее в макушку и быстро поднялся по лестнице наверх. Машину нужно было подать ровно в шесть и вполне обойтись без Бассета — он не собирался пить в антракте, а Джейн после концерта следовало доставить ровно до ее комнаты. Кроме него должны были еще прийти несколько семейных знакомых, и Эйдин уже представлял, что будет говорить на вечные вопросы: «А где твоя очаровательная жена?» Линда редко когда выбиралась вместе с ним на «профессорские посиделки» — для нее было слишком скучно сидеть вместе со старыми друзьями и слушать привычные истории. Ее смущало то общество, которое напоминало о его первых годах в профессиональной деятельности, Линде хотелось шума, гама, танцев и блеска украшений. Гилберт мог ей дать это все, но только не себя за компанию. Три первых раза Линда дулась, что он перестал с ней ходить на подобные приемы, а потом вдруг в один вечер погладила его по плечу и сказала, что так даже и лучше. Проходя мимо спальни жены, Эйдин заметил свет, льющийся под дверью, однако стучать не стал, а сразу прошел в свою комнату. Ему следовало еще как-то надеть запонки и закончить важное письмо.

Короткая телеграмма Мадаленны: «Добрый вечер, сэр. У меня на окне расцвели нарциссы. Очень глупо, потому что обещают заморозки.» положила начало забавной корреспонденции. В этих письмах не было ничего личного, интимного, но каждое письмо Эйдин хранил почему-то в отдельном ящике и однажды чуть не сунул туда же и кашне, чтобы конверты тоже стали слабо отдавать «Воздухом времени». Задумка оказалась откровенно глупой, и, строго выговорив себя за эту идиотскую идею, Эйдин сел и написал короткое письмо, совсем ни о чем, сообщив, что у него на подоконнике нарциссов нет, зато вот газон стал совсем почерневшим. Мадаленна черкнула коротенькую записку, что, мол, это даже хорошо, потому что «черный газон всегда обещает теплую весну, так еще бабушка Мария говорила.» И вдруг письма завертелись вокруг них, и бедный почтальон носился по Лондону, отправляя белые конверты по разным кварталам.

«Уважаемая Мадаленна, в прошлый раз вы насмешливо уточнили, что обращение «уважение» отдает канцеляризмом, так вот, в этот раз я специально, подчеркиваю, СПЕЦИАЛЬНО, называю вас именно так, но не для того, чтобы разозлить, а лишь только для того, чтобы обратить ваше внимание на то, что это говорит о моем уважении. Я уважаю вас. С того самого момента, как только увидел вас в теплицах, очень сумрачную и собранную, строгую. Мое уважение к вам возникло спонтанно, но так получилось, что оно подкреплялось каждым днем, каждым вашим словом и суровым взглядом — спор о плотнике и скульптуре еще долго не забудется, если вообще забудется. Так что, тут вам стоит обвинять только саму себя — не уважать я вас не могу. Кстати, насчет пуансетии, я нашел забавный рецепт. Говорят, что ее надо поливать медом. Разве это может помочь, разве сладкое вообще когда-то помогало? Можно расти только благодаря горечи, хотя я уже вижу, как вы недовольно качаете головой и мрачно глядите в сторону почтового ящика, будто внутри синей эмали можно найти меня. Ну и глядите, говорю я вам, образ суровой Афины вам даже очень идет, и это не комплимент, а констатация факта…»

— Можно войти? — его мысли прервал голос жены, и он положил пресс-папье на письмо. — Ты не занят?

— Занят, но, пожалуйста, заходи.