Магнолии были свежи (СИ)

— А где она? — Мадаленна чуть не упала, сознание представило все страшные варианты. — С мамой что-то случилось?

— О, нет, мисс Мадаленна, с вашими родителями все хорошо. Просто… — дворецкий споткнулся на слове. — Просто они разъехались на время. Мистер Эдвард живет здесь, а миссис Аньеза уехала в Париж, к подруге.

Разъехались. Впрочем, она всегда это знала. Мадаленна хотела быть удивленной, хотела кричать и говорить, что так нечестно, но она всегда знала, что родители расстанутся, как только она пересечет границу, и они останутся одни. Пустой дом, молчание, старые обиды и смирение, набившее оскомину. Эту картину Мадаленна уже наблюдала — так проходили последние годы жизни Эдмунда рядом с Хильдой. В глазах защипало, но это было, несомненно, от ядреного табака, который курили около нее.

— Спасибо, Фарбер. Тогда передайте отцу, что я звонила.

— Разумеется, мисс Мадаленна. И прошу вас, — дворецкий замер, а потом прошептал в телефонную трубку. — Постарайтесь хорошенько отдохнуть.

— Спасибо, Фарбер. Я еще завтра позвоню. Спокойной ночи.

Мадаленна повесила трубку и начала пробираться к выходу. Ей нужно было побыть одной. Она толкнула первую попавшуюся дверь и оказалась на воздухе. Все та же галерея, все то же потемневшее миланское небо, и где-то за горами была ее родная Сиена — один и единственный дом, который у нее еще не отняли. Мадаленна поглубже вдохнула в себя воздуха и сорвала ветку магнолии. На нее опускалось прекрасное Ничего.

***

Часы снова пробили полночь, и Мадаленна потянулась на пузатом диванчике в холле. Она дремала тут уже который час и все равно каждый раз просыпалась от того, что в ее сон врывалась костлявая рука Хильды и накрывала ей глаза Мадаленны. Она барахталась во сне, старалась сбросить руку, но ничего не получалось, и, наконец, вздрогнув, она открывала глаза и обнаруживала себя в скрюченной позе, от которой кости куда-то смещались. Этот холл она заприметила случайно, когда вечером возвращалась из ресторана. Мадаленна разгладила покрывало и пристроилась клубочком в углу. Значит, Бабушка все-таки победила. Она часто пугала внучку в детстве, что отец разлюбит из и бросит, но сама Мададенна думала, что все это ерунда. Отец женился на матери, потому что любил ее, а любовь не может превратиться в один день в ничто. За один день — нет, а вот, если ее подтачивать каждый месяц, сеять сомнения и не позволять теплу заполнять холод — тогда любовь медленно погибала.

Аньеза любила Эдварда. Мадаленна знала это, видела в каждом взгляде и не ревновала. Она понимала, что каждый раз, когда отец приезжал на пристань, им нужно было побыть одним и просто помолчать. Но что-то сломалось в них, и теперь взгляды они кидали сквозь друг друга, а за столом обычно общались о погоде или молчали. Но тишина эта была гнетущей, словно они оба выжидали время, когда можно будет встать и уйти в свой собственный мир. Мысли веселья не добавляли, и каждый раз, когда Мадаленна начинала дремать, тревога ее пробуждала и заставляла смотреть в темное окно. Возможно, если бы они поехали в Италию все вместе, тогда бы они были счастливы, но здесь она была одна, отец в Лондоне, а мать — в Париже. Будто родители и не хотели ничего налаживать. Они могли все еще любить друг друга, но они больше не были счастливы, и никакие силы здесь не могли помочь.

— Да, Линда, — послышался вдруг знакомый голос, и она вытянула голову. — Да, я понимаю. Нет, я не думаю, что должен был звонить каждый день. Ну, разумеется, — после паузы продолжил голос. — Джейн я звонил каждый день. Потому что она моя дочь. Линда, я не хочу продолжать глупый разговор.

Подслушивать чужие разговоры было неприлично, но она все равно продолжала вытягивать шею как жираф. Она знала, что мистер Гилберт любил свою жену, и даже если между ними и могло возникнуть некое взаимопонимание, то те годы брака, которые они прожили вместе и общую дочь ничто не могло стереть. Но ведь Линда не любила своего мужа, не ценила ни его заботы, ни любви, ни внимания, так зачем ей был нужен он. Мадаленна старалась говорить себе, что так думать нельзя, что это безнравственно — любить чужого мужа, но все возражения отступали прочь, когда она чувствовала тепло его руки и видела его улыбку. Шаги раздались около нее, и она постаралась поудобнее устроиться на диванчике, но покрывало запуталось у нее в ногах, и Мадаленна свалилась с насиженного места. Потирая ушибленную ногу, она неразборчиво проворчала и положила подушку на ковер. Шаги затихли рядом с ней, и она открыла книгу. Гессе нельзя было назвать оптимистичным автором, но для ее меланхолического состояния лучше книги придумать было нельзя.

Мистер Гилберт замер около ее дивана, и она чувствовала ель, табак и немного терпкий аромат хереса. Он ничего не сказал, прошел вглубь холла и оперся на спинку дивана. Тишину нарушало только пение пересмешника и шум переворачивающихся страниц. Тревога постепенно уходила, ее вытеснило удивительное чувство уюта.

— Вы не спите? — его голос звучал негромко.