Магнолии были свежи (СИ)

Он ожидал, что работа будет долгой и муторной. Он опасался, что уже забыл, как это гореть своим собственным исследованием, он надеялся, что сможет правильно подобрать материал к своей работе, чтобы доклад не звучал слишком сухо и при этом не слишком фамильярно. Когда-то в одном издании написали, что «у Эйдина Гилберта выработался удивительный стиль написания оценочных работ», и ему оставалось скрестить пальцы, что этот стиль и правда был, и что он его не потерял. Несколько раз он садился за машинку, и каждый раз вырывал все написанное и рвал на мелкие куски, после чего комната казалась припорошенной снегом. Несколько раз он выходил из своей затворнической кельи и порывался позвонить сеньору Дальваре и сказать, что лучше ему найти на эту работу кого-то другого. Но все это было ребячеством, дурным тоном, совсем недостойным профессора искусствоведения Эйдина Гилберта, который занимался исследованиями по этой теме вот уже больше пятнадцати лет. Впервые за несколько лет ему не захотелось подвести то товарищество, которое так верило в него. А потом какая-то сила понесла его, и строчки стали складными и гармоничными. Общество искусствоведов в Италии несколько отличалось от привычного ему лондонского. Может быть, он просто не успел познакомиться со всем высшим светом, или искусство здесь, начиная с четырнадцатого века, жило отдельной от света жизнью, но так или иначе, здесь Эйдин чувствовал себя гораздо свободнее. Ему снова хотелось писать, снова хотелось верить в идею совершенства, снова хотелось работать над трактатами — ему снова хотелось жить той жизнью, которая закончилась десять лет назад. Здесь не было излюбленных в Лондоне сплетен о высшем свете, здесь никто не спрашивал его об искусстве просто для того, чтобы его спросить. Нет, здесь знали его имя и желали знать, что он думает о докладе Фражуа о Кандинском, и почему он так и не написал ни одной биографии художника. Он снова чувствовал себя рыбой, которая наконец вернулась в любимое море. Снова хотелось дышать, творить. Поэтому Эйдин каждый раз возвращался в свой кабинет, запирался и начинал печатать по новой. Выходить стало только тогда, когда он вернулся к своему излюбленному методу. Писать о великом мастере получалось не сухо и уважительно только тогда, когда он представлял его живым человеком. То, о чем говорила Мадаленна, занимало его еще несколько лет назад, и каждый раз, когда он начинал новую монографию, Гилберт пытался представить, как жил этот гений. Неужели он мог просто смотреть на людей, просто спать и есть? Единственным отличием от прошлого, было то, что теперь с этими мыслями постоянно соседствовал образ мисс Стоунбрук.

Он всегда чувствовал ее присутствие; даже когда Мадаленны не было рядом с ним, ее образ всегда вышагивал около него по широким улицам, сидел рядом в кресле, наблюдая за работой и обязательно давал советы, как и что лучше написать. Мадаленна сама была Италией, она в ней растворялась, но не терялась. Что-то новое загоралось в ее глазах каждый раз, когда она слышала итальянскую речь, а когда она сама начинала не бегло, но старательно говорить на итальянском, ее голос звучал по-особенному торжественно и звонко. Гилберт поймал себя на мысли, что ему нравилось наблюдать за ней. На экскурсиях, когда Мадаленна слушала неторопливый рассказ про семьи, населявшие Милан и всю Ломбардию, на конференциях, когда она, нахмурившись, слушала докладчиков и иногда недовольно мотала головой, а иногда что-то быстро записывала в блокнот. Ему нравилось видеть ее осторожно подбиравшейся к своему счастью, а в Италии она была к нему близка как никогда. Горный воздух вкупе с приятным соседством Адриатического моря благотворно влиял на нее, и она стала чаще улыбаться, смеяться, и привычное мрачное выражение, всегда сопровождавшее ее, исчезло в одну минуту.