Магус

Свистнул аркан, петлей судьбы лег на плечи, властно дернул к себе — и вот уже один только Орлик, без седока, мчится к хозяину. И татарин на своей низкорослой лошаденке-бакемане улыбается от уха до уха. А чего ж не улыбаться? — поймал ведь, поймал!

Орлик ткнулся Андрию мордой в плечо, мол, прости, хозяин. Так уж получилось…

Ладно, получилось как получилось.

Мыколка поднялся — вернее, татарин, его пленивший, рывком натянул веревку и заставил хлопчика встать. Спрыгнул на землю, подошел, замер рядом, приложив к горлу кривой нож.

— Стой, где стоишь. И волку своему вели, чтоб смирно себя вел.

— Он будет вести себя смирно, — молвил Андрий, холодно меряясь взглядом с татарином. За спиною последнего уже вовсю пылало село и разъяренными змеями свистели арканы; голосили бабы, и заходились в хрипе умирающие мужики, ревела в стойлах скотина — и молчали собаки, успевшие отведать татарских стрел. — Он будет вести себя очень смирно. А ты отпусти хлопчика. Его зарежешь — и сам сдохнешь. Волк у меня быстрый, зубы у него острые…

— Э, хорошо шутишь, неверный. Видишь, шапка на голове — знаешь, как мех на нее добывал? Не стрелой, стрелой шкуру попортишь, только руками. Так что не шути так, не смешно. Лучше отдай сундучок — да и разойдемся. Тебе хорошо, мне хорошо, волку хорошо. И Кысым доволен будет. Если быстро отдашь, отпущу и тебя, и мальчика, и волка.

— А что, Кысым разве не захочет со мной встретиться?

— Он с тобой все равно встретится. Но тебе чем позже, тем лучше. Согласен?

Андрий так и не успел ответить, даже решить, что станет отвечать, не успел — на татарина набросились чоботы. Каким-то образом им удалось выбраться из того смертельного варева, что кипело сейчас в селе, — и вот теперь самоходцы от души лупцевали человека, посмевшего поднять нож на их друга. Степан тоже не стал медлить, бросился на подмогу — так что скоро все было кончено.

Здесь — но не в селе.

— И не думай даже! — рявкнул вовкулак. — И так едва спаслись. Сам же говорил: обещал тому своему гостю, что не будешь встревать ни в какие переделки. А эта резня — она ж из-за тебя затеяна. Ну!

Андрий уже сидел в седле, Мыколка устроился впереди, а за спиной у Ярчука уродливым горбом по-прежнему топорщился сундучок. И выбора на сей раз не было! Потому что — не было села, один огромный костер из сухой осени и не в меру жадных до жизни поселян, и — гогочущие татары, и — надрывно плачущая лошадь в запертой конюшне, и — чья-то вспоротая молодость, и…

И клятва вместо прочной петли аркана на судьбе — давит сундучковой упряжью.

— Едем! — прохрипел Андрий, ударяя — впервые за несколько лет ударяя Орлика каблуками! — Едем, дидько б конопатый меня побрал! Едем!

Он развернул коня и послал его прочь, дом Костя стоял на отшибе, так что еще чуть-чуть — и спасительный лес…

Из-за хат вылетело трое татар, сгорбились в седлах, мизинцем левой руки каждый держит уздечку, остальными пальцами левой — лук. Правая — натягивает тетиву.

Орлик сообразил, что к чему, раньше хозяина — и тем самым спас жизнь и себе, и ему, и Мыколке. Прыжок; стрелы свистят у самого уха, а теперь уже за спиною, две вонзаются в стенку сундучка, одна — Андрию в плечо. И Ярчук с затаенным злорадством шепчет: «Чтобы знал!» — то ли подразумевая себя, глупого, то ли сундучок, то ли его хозяина.

Лес выскакивает из-за холма навстречу сельским недоумком, любящим дурацкие розыгрыши, — только что не кричит: «Ага! Попалися!!!»

И, слава Господу, действительно на сей раз не попались.

Пока?

Андрий достает из кожаных чехлов у седла два пистоля и разряжает их, один за другим, в преследователей. Не промахивается ни разу. Третьего в невероятном прыжке сбивает с седла Степан — и, сомкнув челюсти, резко вздергивает свою голову к полуденному солнцу. Потом мчится за Ярчуком, стряхивая в траву капли чужой крови.

Потом — Родник, в который они влетают на полном ходу (позади слышен гул подоспевшей из села погони). Потом — тишина.

Только усердно трутся о Выриеву траву чоботы-самоходцы, пытаясь очиститься от грязи и крови, а так — тишина.

Взгляд назад

Село догорало — еще корчилось, кричало, всхлипывало, но было ничуть не живей тех, кто лежал сейчас на его выжженных улочках. Татары наскоро заканчивали свои дела: кто-то усердно пыхтел над смятой, надломанной молодицей, в глазах которой — теперь навсегда — колыхалась пустота безумия; кто-то спешно стягивал руки пленным, кто-то выволакивал увязанный в белоснежную скатерть нехитрый селянский скарб; на майдане стонали сгоняемые в одно место коровы. Испуганная, чудом уцелевшая кошка наблюдала за этим апокалипсисом со старой груши.