Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

— Предпочту не говорить на эту тему. Верно, что мои первые книги, включая самые успешные, проданы всего за десятую часть их настоящей стоимости, но после 1875 года, то есть после «Михаила Строгова», положение изменилось, и я получаю достаточную долю от прибыли, приносимой моими романами. Но я не жалуюсь. Это ведь прекрасно, если мой издатель тоже получает хороший доход. Конечно, я мог бы пожалеть, что не заключил лучших контрактов. Роман «Вокруг света»[877], скажем, только во Франции принес десять миллионов франков, «Михаил Строгов» — семь миллионов, а мне досталось куда меньше, чем полагалось бы. Но я не из тех, кто все силы расходует на зарабатывание денег, и никогда не принадлежал к подобным людям. Я — литератор, художник, живущий в поисках идеала, непрерывно увлекаемый новыми замыслами, сгорающий за работой от энтузиазма, а когда работа закончена, откладываю ее в сторону и совершенно забываю о ней, забываю настолько, что часто сажусь за стол, беру какой-нибудь роман Жюля Верна и с удовольствием его читаю. Если бы мои соотечественники были хоть чуточку справедливее ко мне, это вознаградило бы меня в миллион раз больше, чем дополнительные тысячи долларов, которые ежегодно приносили бы мои книги сверх того, что я получаю за них сейчас. Вот о чем я сожалею и всегда буду сожалеть.

Я бросил взгляд на красную розетку офицера ордена Почетного легиона[878] в петлице легкого синего пиджака мэтра.

— Да, — сказал он, — это, в определенной степени, признание. — И добавил с улыбкой: — Я был последним, кого наградила Империя. Через два часа после подписания указа о моем награждении Империя перестала существовать. В ранг офицера меня возвели в июле прошлого года[879]. Только к наградам я стремился не больше чем к золоту. Люди должны знать, чего я добился или пытался добиться, и не считать художника простым рассказчиком историй. А я ведь художник, — повторил Жюль Верн, вставая и решительно топнув ногой по ковру.

«Я — художник», — сказал Жюль Верн. Америка будет повторять эти слова до тех пор, пока американцы будут читать его книги.

Роберт Шерард ПОВТОРНЫЙ ВИЗИТ К ЖЮЛЮ ВЕРНУ

В последние месяцы ужасные и постоянно муссирующиеся слухи беспокоили поклонников Жюля Верна по всему миру. Говорили, что он совершенно ослеп. Мы знаем, что для него жизнь означает работу, и, так как он очень и очень старый человек, ситуация казалась исключительно серьезной.

Позвольте мне сразу сообщить, что дела обстоят вовсе не так уж плохо, как мы опасались. Хотя писатель полностью утратил способность видеть одним глазом, второй его глаз еще кое-что различает.

— В правом глазу у меня катаракта, — сказал мне Верн в то утро в гостиной своего дома (бульвар Лонгвиль, 44) в сером равнинном Амьене. — Но второй глаз еще довольно хороший. Не хочу подвергаться риску операции, пока могу видеть в достаточной степени для того, чтобы понемногу работать, то есть писать и читать, как делаю до сих пор. Не забывайте, что я очень старый человек, мне уже исполнилось семьдесят шесть[880]. Как только разнеслась весть о моей слепоте, откликнулись мои поклонники во всех странах. Со всех концов света я получаю множество писем. Многие даже присылают мне рецепты избавления от катаракты, чудодейственные лекарства. Они пишут, чтобы я не соглашался на операцию, потому что их средства безо всякого риска вылечат меня. Это очень мило с их стороны. Я очень тронут, но, разумеется, знаю, что избавление мне принесет только операция.

Уютная домашняя жизнь

Я не видел Жюля Верна почти четырнадцать лет[881]. В последний раз мы встречались, когда я сопровождал к нему домой американку Нелли Блай[882], во время ее знаменитой попытки побить рекорд скорости в кругосветном путешествии. В этот раз я не нашел писателя таким старым, как можно было ожидать. Он выглядел достойно и уютно в своем одеянии из черной альпаки[883], а его красивое лицо, обрамленное седой бородой и седой же шевелюрой, было то спокойно, то оживленно. Прекрасные глаза никоим образом не выдавали затаившейся болезни.

Он теперь живет в доме маленьком, но поражающем изобилием и cossu[884]; домашний уют окружает его. Когда же во время нашей беседы он признал, что обстоятельства и неумолимые законы природы в какой-то степени оказались выше его, то сразу же поспешил, со свойственной ему энергией, немного смягчить это признание.

Издателей ждут годы работы