Маяк (СИ)

Бородин Андрей Васильевич Маяк

15 февраля 1920 г.

Дорогая Оливет!

Прости, что не выдержал, и написал тебе это письмо. Просто прошло уже пять лет с тех пор, как ты оставила меня одного на этой проклятой всеми богами земле, уехав... Вроде бы в Бостон, да же? С этим чернявым художником Уиксли, которому стоило едва сверкнуть своей белоснежной улыбкой на вечеринке декадентов, куда были приглашены многие из нашего круга - и мы в том числе; стоило показать свой новенький чёрный "Пежо" - и вот ты уже позируешь ему обнажённой натурой, пока он малюет тебя на своих банально-откровенных полотнах, а после исчезаешь бесследно, не оставив даже записки - исчезаешь в Бостоне, да! Вместе с этим ублюдком Уиксли! Новая Англия куда лучше Старой, и уж тем более лучше этой опостылевшей земли, на которой я вынужден находится. Глазго, старый добрый чёртов Глазго!

Я разволновался, но не бери это в голову. Просто я скучаю, чертовски скучаю по тебе. Знаешь, недавно я словно проснулся. С удивлением для себя я открыл, что снимаю комнату под чердаком в одном из тех старых домов на Хилл-стрит, что очаровывают своим запущенным и ветхим видом снаружи, равно как и пыльными углами и испещрёнными трещинами стенами внутри. Убранство моей комнаты небогато: жутко скрипящая кровать, стол, стул, платяной шкаф, и небольшая полочка, на которой я храню кое-какие книги. Стены обклеены пожелтевшими от времени и постоянно сочащейся во время нередких здесь дождей обоями неопределённо-зелёного цвета. Порой из-под отсохших краёв обоев моим глазам являются тараканы и прочие мерзкие членистоногие твари, бесстыдно ползающие затем по истёртым половицам, скрипящим ещё сильнее, чем моё ложе. Есть также окно - оно выходит строго на север, открывая из себя вид на стены соседних домов - и на тонкий край серого неба. Потому солнце видно мне из него лишь изредка, и то небольшими урывками. Впрочем, наблюдать светило из окна мне нет смысла - день я провожу на работе. Работать приходится уборщиком в закусочной неподалёку. Ты возможно удивишься, как такой успешный писатель, как я, скатился до отмывания плевков с пола, попираемого сотнями ног за день - но я и сам удивляюсь себе. Своему положению в целом - что я делал все те пять лет, прошедшие с твоего ухода от меня, и почему совсем недавно на меня словно снизошло прозрение, подобное пробуждению после глубокого сна без снов?

У меня есть догадки на этот счёт. Скорее всего, твоё внезапное бегство на какое-то время погрузило меня в глубочайшую депрессию, прострацию, приведшую к тому, что все эти пять лет я жил, сам того не осознавая, бродя как в тумане. Некоторые люди и соседи, с которыми мне приходится волей-неволей пересекаться, сочувственно глядят мне вслед, порой что-то бормоча себе под нос. Иногда я вижу, как они перешёптываются между собой, и я явственно ощущаю - их шепотки - обо мне. Что ж, видимо, весть о твоём бегстве стала народным достоянием.

Но нет, я не виню тебя. Если такова была твоя воля, то имел ли я право помешать тебе? Мы ведь даже не были женаты - так и жили крепким, но, к сожалению, не подтверждённым союзом - писатель и его женщина, игравшая на арфе подобно тем, кто выходят в особые дни из-под холмов, чтобы праздновать под мистическим светом ночного неба свои таинственные праздники. Да и полно - стоит ли сажать прекрасную птицу в клетку и надевать колечки оков на её нежные лапки, надеясь при этом, что её песни будут так же сладки, как и прежде, пока она сидела в терновом кусте? Если этот Уиксли таки женит тебя на себе, передай ему, что он идиот. И ублюдок.

Да, кстати. Вы уже завели детей? Наверняка ведь этот чернявый маляр куда более плодороден, чем я - и мне кажется, моё бесплодие сыграло в твоём побеге немаловажную роль. Что ж, если ты таки стала матерью, вышли фото своих детей ответным письмом.

Ах, да. Фото. Я не рассказал.

В начале письма я упоминал о том, что словно бы проснулся от глубокого сна. Я совершенно ничего не помню с того момента, как не застал тебя в нашем уютном, но, к несчастью, ныне разрушенном гнёздышке - однако, моё первое действие, которое я осознал после этого неведомого забытья, заключалось в том, что я держу в руках твою фотокарточку. С её помощью ко мне вернулись воспоминания о тех днях, когда ты ещё была рядом со мной - а также и о том, как ты покинула меня. На обороте карточки стояла дата: 30. 11. 1915. Я понял, что в тот день, когда ты меня покинула, я сам поставил эту надпись, предвидя, возможно, провал в памяти. Теперь я вспомнил всё - кроме этих пяти лет. Что произошло за их неторопливый бег? И главное - стоит ли мне это знать?

Ладно, что-то я расписался, не буду тебя больше утомлять. Надеюсь, у вас в Бостоне сейчас не так промозгло, как у нас.

Скучаю. И плевать на чернявого Уиксли.

Счастливо. Надеюсь на ответ.

Эверетт.

P.S.: можешь позвонить мне, у домовладелицы есть телефон. Вот номер: x....x. Буду рад услышать твой голос.

3 марта 1920 г.

Оливет!