Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

Ночь. Дождь. Высь мутная, в которую воздет
Зубцами, башнями

ажурный силуэтФобурга старого, что меркнет в далях стылых.
Равнина. Эшафот. Ряд висельников хилых,
И каждый клюв ворон их треплет всякий час,
И в черном воздухе безумный длится пляс,
Пока им голени обгладывают волки.
Кой-где терновый куст и остролистник колкий
Листвою жуткою торчат со всех сторон,
Кой-где насажены на сажи полный фонИ взвод копейщиков высоких, в латах медных,
Трех узников ведет, босых и смертно-бледных,
И копья, ровные, как зубья бороны,
Со стрелами дождя, сверкая, скрещены.

Переводивший Поля Верлена в Советском Союзе Георгий Шенгели точно подметил, что французского поэта полюбили именно за «умение лирически влюбляться в любой пустяк», о чем свидетельствует стихотворение Верлена «Весь день льет слезы сердце», в котором, на первый взгляд, нет ничего особенного, но столько чувствуется грусти:

Весь день льет слезы сердце,
Как дождь на город льет.
Куда от горя деться,
Что мне проникло в сердце?
О, нежный шум дождя
По камням и по крышам!
И, в сердце боль будя,
О, песенка дождя!
И слезы беспричинно
В истомном сердце том.
Измена? Нет помина!
Томленье беспричинно.
Но хуже нету мук,
Раз нет любви и злобы,
Не знать: откуда вдруг
Так много в сердце мук.

Не лишне для разговора об этом французском классике будет привести здесь фрагмент из вступительной статьи Георгия Шенгели к однотомнику стихов Верлена, изданному в 1996 году в «Московском рабочем». Статьи, о которой уже было упомянуто несколько выше – «сверкающей неожиданными и парадоксальными формулами» (Ефим Эткинд). Вот, например, как он описывает тот удивительный фон, на котором возникла по-своему странная, необычная поэзия Поля Верлена:

«Франция привыкла к похожим на парад наполеоновской гвардии поэмам Гюго, с их изумительно четкой и победоносной поступью, с золотыми эполетами сверкающих рифм, в медвежьих киверах головокружительных метафор. Франция любовалась строфами Готье, похожими на ювелирные витрины, где эмаль, золото и самоцветы в брошках, браслетах и парюрах имитируют бразильских бабочек и провансальских стрекоз. Франция почтительно зябла на мраморных форумах Леконта де Лиля и слегка задыхалась в оранжерейном тепле его тропических пейзажей…»

Получается, что эта великолепная, «золотая» книга не могла выйти в свет целых 50 лет! Почему? Да потому, похоже, что как раз тогда, когда работа над переводом этой книги была завершена, «грянуло печальной памяти августовское Постановление ЦК ВКП(б), началась травля Ахматовой, Зощенко и иже с ними, натурально перешедшая в борьбу с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом – под скрежет железного занавеса» (Е. Эткинд).

О Верлене Георгий Шенгели писал как о герое романтического романа:

«Невысокий, с лохматой бородой, какую французы называют inculte (т. е. косматая), с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью глаз, он мало походил на француза, на “европейца”. Его непочтенная жизнь – расточительство, скитальчество, пьянство, взрывчатость, приведшая к стрельбе в Артюра Рембо и к тюрьме, – также ничуть не соответствовала требованиям буржуазной респектабельности, – и об академическом кресле он, первый лирик своей эпохи, не смел и мечтать. И стихи он писал странные… Когда молодежь конца восьмидесятых годов вдруг нашла его, влюбилась в него, провозгласила его “королем поэтов” и своим вождем и мэтром, он весь уже был в прошлом, сломленный своей жизненной катастрофой, сбитый с толку клерикалами, отравленный “зеленоглазым дьяволом“, полынною водкою. И он сознавал, что “кончен”. Он спросил однажды у одного из своих молодых друзей и поклонников, как ему нравятся последние его, Верлена, стихи. И выслушал жестокий ответ: “Мэтр, вы так много написали для нашего удовольствия; вы вправе писать теперь для своего”. Но именно удовольствия Верлен уже не получал, он лишь мечтал о “настоящих стихах”».