Маятник

— Дело Мироновича напоминает мне маятник. Ему придали некое движение: мощное, размашистое, я бы даже сказал, монументальное. Из Мироновича сделали изверга рода человеческого: похотливый сребролюбец; стареющий ловелас, к тому же отставной полицейский! Отвратительный набор качеств в глазах обывателя. Всё так убедительно сошлось на нем. Но мы этот маятник качнули совсем в другую сторону. Оказалось, что плохими могут быть не только и не столько стареющие ловеласы, сколь циничные, полные эгоизма женские натуры. Они могут прикрываться личиной беззащитности, рассуждениями о бескорыстной любви, да что толку? Никакая любовь не согреет ледяное сердце, ему любовь вовсе неведома. Любовь, толкающая на убийство ребёнка… надо же придумать такое.

— Семенова действительно чудовище. Но несоответствие внешнего облика внутреннему содержанию сбивает с толку. Многие не захотят поверить в то, что именно она убила Сарру Беккер.

— Путилин прав в том отношении, что мы вышли далеко за рамки адвокатских обязанностей. Семёнову надо предъявлять прокуратуре, не будем с этим далее тянуть, — решил Карабчевский. — Сегодня же я начну ее готовить к явке с повинной. Вот фурор-то будет!

— Вы уверены, что она согласится принять на себя отведенную роль? — с сомнением поинтересовался Шумилов. — Одно дело — просто так рассказывать об убийстве, и совсем другое — повторить под запись в протоколе, понимая, что этот протокол отправит в каторгу!

— Я не собираюсь использовать Семенову втемную. Она вполне рациональный человек, хотя и пытается изображать этакую утонченную барыньку. Она истеричка, но сие отнюдь не отменяет здравомыслия. Я объясню, что явка с повинной — это наилучший выход в том положении, в котором она очутилась. Добровольная явка предоставит ее защите большой маневр на суде, принимая во внимание сострадательность наших присяжных, сие окажется очень важным. Если же она вздумает артачиться — что ж! Мы все равно докажем ее виновность, только в этом случае у нее не будет никаких надежд на снисхождение суда.

Деловая часть разговора этим была исчерпана.

Шумилов пригласил адвоката к столу:

— Николай Платонович, вы просто обязаны провести полчаса с госпожой Раухвельд. Она мне не простит, если я не приведу вас к ней. Вы обречены попить с нами чаю.

Весь следующий день Шумилов с нетерпением посылал горничную Клавдию за газетами. Ни в утренних, ни в вечерних новостях ни единым словом не упоминалось о событиях, связанных с делом Мироновича. Алексей удивился, потом встревожился.

Правда, его несколько успокоило то обстоятельство, что никто из сыскной полиции не явился его арестовывать. По крайней мере, сие означало, что какой-то компромисс интересов между Путилиным и Карабчевским достигнут.

Ничего в прессе не появилось и через день. Это молчание правоохранительных органов о деле, широко известном и весьма скандальном, показалось Шумилову до того странным, что он написал короткую записку Карабчевскому с просьбой сообщить последние новости.

Мальчик-посыльный вечером тридцатого сентября принес Алексею Ивановичу конверт с ответом присяжного поверенного. Текст оказался весьма лаконичен: «Дамочка явилась в три часа пополудни 29 сент. Сакс до сих пор не может опомниться, истово проверяет сказанное ею. Дано распоряжение не допустить утечки сведений в печать. Вопрос в том, надолго ли его хватит?»

Ироничный тон вопроса свидетельствовал о хорошем расположении духа автора. Шумилова это успокоило: значит, всё идет как надо.

К Шумилову каждый день приходил доктор, обрабатывавший порезы и менявший бинты. Если в первую ночь Алексея лихорадило, то в дальнейшем температура не повышалась, угроза заражения крови миновала, и он уверенно пошел на поправку. За время вынужденного сидения дома Шумилов перечитал первый том «Истории Рима» Теодора Моммзена. Древний мир и латынь он находил необыкновенно увлекательными и с удовольствием тратил время на литературу, в той или иной степени посвященную этим предметам.

В первых числах октября Алексей начал совершать первые осторожные прогулки, сначала до излюбленного книжного магазина на Бородинской улице, а потом и подальше — до Невского проспекта и обратно. Госпожа Раухвельд подарила ему трость, на которую он мог солидно опираться во время своих моционов.

Раны на ногах покрылись тонкой прозрачной кожей. Рассматривая ступни, Шумилов насчитал семнадцать больших порезов и даже удивился тому, как это он умудрился повредить ноги, сделав всего два или три шага по битому стеклу. Как-то раз он упомянул об этом при разговоре с Мартой Раухвельд и услышал в ответ странную фразу:

— Что вы хотите, батенька, именно поэтому ни один фокусник не станет бегать по битому оконному стеклу!

Шумилов не совсем понял сказанное и попросил объяснить.