– Ну это кому как. Тебе лучше с младенцем в животе, чем с брюхом, как у Сенчо, – съязвила Оккула. – Пузо, оно все одно нарастает, с какого конца в него ни пихай. Но ради тебя, Мильвасена, так и быть, скажу иначе: раз посчастливилось девушкой уродиться, гостей привечать придется, а уж как их привечать – дело другое. Отец Леспы, конечно, мог ее силой заставить, только почему-то этого не делал. Видно, у Леспы с малых лет нрав был своеобычный, за это ей сотни лет все и поклоняются.
Ну, Балтиса она любила, как обычно первого мужчину любят, пылко и безудержно, да только бессмертные боги – хоть их по-всякому величают, они везде одни и те же – другую участь влюбленным предрешили. Балтис был парень хоть куда, сам богам верно служил, ведь кузнецы, как известно, от богов свое ремесло получили, простым смертным такую науку самим не придумать, так же как и музыку не измыслить. Пока же Балтис с Леспой божественной милостью наслаждались. Сами знаете, любовные утехи – как огород, чем чаще вспахивать да поливать, тем лучше урожай. В общем, в свое удовольствие они жили.
А потом война началась. Не знаю, кто с кем воевал и ради чего, да и не важно это. Для женщин любая война – горе. Лежишь себе в одинокой постели, оплакиваешь тех, кто воевать ушел… Хорошо, если всю жизнь слезы лить не придется. Мильвасена, да не кисни ты! Эльвер же над всеми командир, вернется он, не сомневайся. Так вот, война долго шла, тамошнему барону солдат не хватало, и старейшины согласились от каждой деревни нескольких парней в войско послать. Долго ли, коротко ли, и в Леспину деревню явились бароновы слуги, созвали всех молодых людей – охотников, кузнецов, рыбаков, пахарей, всех подряд – и смотр им устроили, чтобы подходящих выбрать. Уж как матери, жены и подруги сердечные ни убивались, да все без толку – повеление барона надо выполнять.
Не знаю, скольких парней из Леспиной деревни в солдаты забрали, но Балтис среди них первым был, – вестимо, кузнец, плечи широченные, в руках сила так и играет. Собрал бедняга котомку, на пояс меч повесил – самолично его выковал, хороший клинок, из лучшего гельтского железа, что на плуги шло, – да и отправился воевать. Леспа за ним целую лигу бежала, слезами обливалась, все глаза выплакала.
Вот осталась Леспа одна-одинешенька, и так ей было уныло, что словами не описать, и не потому даже, что Балтиса рядом не было, а потому, что никакой радости не осталось, даже за морковкой в огород не сбегаешь. Ну, чего скрывать, изголодалась Леспа по сладким утехам… – Оккула повысила голос. – Сами знаете, тут как попробуешь, так потом без них жить невмоготу. – Она прикусила палец и задумалась. – Парни, конечно, за Леспой по-прежнему увивались, только в подметки Балтису не годились, да и сама она держала себя в строгости, чтобы слухи не поползли, что, мол, ей с голодухи и корка хлеба караваем покажется. А еще надеялась она, что Балтис ее не забыл и любит всем сердцем. Она… Банзи, а ты чего носом хлюпаешь?! Никак плачешь? Что я такого сказала?
– Ничего, – всхлипнула Майя, утирая слезы. – Давай рассказывай дальше.
– Так вот, Леспа в деревню приходила, на постоялом дворе путников расспрашивала, только про Балтиса вестей не было, да и какие о нем вести – тысячи солдат на войну ушли, где уж тут обо всех знать. Так прошла зима, весна наступила, а Леспа, бедняжка, все страдала в одиночестве, но себя блюла и ухажеров всех до единого отвергала, не грубо, но решительно. По правде говоря, Леспа в жизни никому грубого слова не сказала, но с некоторыми приходилось строго обращаться. Нашлись, конечно, недовольные, стали говорить, что, мол, подозрительно это и что заносится она сверх меры, ну и всякое такое прочее. Вот Леспа и пригорюнилась, а тут и весна пришла, кайнаты поют, ручьи журчат, цветочки по берегам золотятся…
Однажды, когда дикая вишня зацвела, а деревья – и зоаны, и душистые тополя, и не знаю что там еще – покрылись свежей листвой, послала матушка Леспу в лес, хворосту набрать и пару поленьев в дом принести. И вот идет она ясным весенним утром по росистой траве, ромашки да незабудки ногой приминает, а сама все о Балтисе думает, горюет и печалится, не до хвороста ей. Села она у ручья, набрала корзинку жерухи, а потом растянулась на берегу и слушает, как птички поют да лягушки по листам кувшинок скачут. Наконец устыдилась Леспа своей лени, перелезла через плетень и пошла в чащу, да только невмоготу ей было вязанку собрать и домой на горбу тащить – весна на дворе, все цветет и зеленеет, а мысли безрадостные тоску нагоняют. В лесу тихо да покойно, солнышко припекает, вот Леспа о хворосте и забыла.